Муж, в свою очередь, считал, что именно оттого, что они бедны, надо терпеть — на рожон ведь не попрешь. Он не понимал, что причина их бедности кроется в нем самом, а не в окружающих, в том, что еще сравнительно молодым он оказался на полковничьей пенсии, в то время как его товарищи давно уже стали генералами, имели по одному, а то и по два дома, были людьми уважаемыми и с положением; но когда жена напоминала ему об этом, он приходил в ярость.
— A-а, значит, ты хочешь, чтоб я воровал, грабил, так, что ли? Но Матей Матов до этого еще не докатился, пойми, несчастная!
Возможно, он тоже воровал бы, получал бы «на законном основании» проценты, командировочные и комиссионные, трудился бы во имя величия Болгарии и построил себе трехэтажный дом, может быть, стал бы даже министром — он в это верил, — если бы представился удобный случай, если бы судьба не дала дорогу другим, более сильным и беззастенчивым или более способным, чем он, и не заставила его скитаться по гарнизонам глубокой провинции до тех пор, пока возраст и злосчастные обстоятельства не отняли у него мундира, а вместе с ним и авторитета.
Может быть, обманутый жизнью, он преисполнился озлоблением и тем моральным фанатизмом, который позволяет неудачникам считать, что они лучше, честнее и благороднее тех, кому судьба улыбнулась, потому что такая улыбка, конечно же, стоила им бесчестья. Это, правда, нисколько не мешает неудачникам ломать шапку перед преуспевшими и кланяться им до земли.
Была, впрочем, в характере Матея Матова одна черта, которая действительно мешала ему оказаться в числе тех, кто не брезговал никакими средствами для достижения своих целей. Этой, пожалуй, органической, врожденной чертой, препятствовавшей легкому успеху и быстрому продвижению по служебной лестнице, было его безграничное упрямство во всем, особенно в мелочах, упрямство, которое сослуживцы называли «ослиным» и которое отталкивало от него всех, даже наиболее близких людей.
К его помощи прибегали лишь постольку, поскольку в его среде еще признавались личные качества человека, добросовестное исполнение долга, — бывало это крайне редко; во всех же других случаях — при заключении темных сделок, советчиком в которых был сам дьявол и которые честному человеку трудно даже себе представить, — его старательно отстраняли как опасного и ненадежного соучастника. И, быть может, если бы его внимание не было приковано к дому, где жена, а позднее дочери не могли или в силу своеобразных представлений о жизни не признавали ни одной из целей, к которым он стремился, противоречили ему на каждом шагу и отнимали у него все время на бесцельные и бессмысленные проповеди, обычно ни к чему не приводившие, ибо в основе их лежала злоба, а не любовь, — если бы, одним словом, он имел возможность развивать свои способности, использовать связи и влияние, он, возможно, преуспел бы и продвинулся. Потому что бывают все же и такие моменты в жизни, когда после падения проходимцев честные люди оказываются в цене. Но он упустил все подобные случаи, и сейчас при виде товарищей, достигших вершин служебной лестницы, его охватывали тоска и боль, скрытая, злобная ярость, которую он не мог излить иначе, как на головы жены и дочерей.
Сегодня эти мысли особенно занимали его, сегодня он как бы подводил итог всему пережитому.
Бывали, конечно, и хорошие, приятные моменты, когда в доме воцарялся мир, вернее, перемирие, и все отдыхали, словно после тяжелой болезни. Так бывало после какого-нибудь успеха, получения денег, когда открывалась перспектива светлого будущего — вечная надежда бедняков… В такие дни жизнь входила в спокойное, тихое русло, зло забывалось, и, хотя заботы все так же стучались в дверь, тон разговоров становился примирительным, без высоких нот и резких диссонансов. В такой именно момент и было решено отпраздновать серебряную свадьбу.
Сегодня, однако, атмосфера в доме была насыщена предчувствием надвигающейся бури. Мысли, испортившие Матею Матову настроение, не укладывались в правильную систему, они были беспорядочные, неясные, разбросанные; это были даже и не мысли, а обрывки мыслей, отдельные фразы и слова, назначение которых — воздействовать как можно сильнее, бить наверняка. Жизненные неудачи, зависть к товарищам, выскочившим вперед, были как бы предопределены самой судьбой; это постоянно смущало его душу, — и из нее, словно пузыри, всплывали на поверхность всплески страшного огорчения. Он стал удивительно беспомощным, неспособным сделать самый простой логический вывод, приходил в отчаяние от беспорядка в доме, казавшегося ему беспримерным, и оставался последовательным лишь в том, что извергал потоки фраз, одна другой цветистей и нелепей. Отсутствие выглаженного воротничка — мелкое, на первый взгляд, обстоятельство — сразу выросло в его глазах до факта огромной жизненной важности, непоправимого, лишний раз доказывавшего, что в этом доме, словно на толкучке, нет никакого порядка.
— Это не дом, а свинарник, — бормотал он, следуя за женой по пятам. — Да и чего можно ожидать от людей, привыкших жить на готовеньком? Дай, дай — только это вы и знаете. Дай денег! Рад бы, сударыня, да откуда их взять? Сколько есть, столько и даю: по одежке протягивай ножки. Впились в человека, как клещи, и сосут его кровь. Э-эх, с деньгами всякий дурак смог бы устроиться, да еще получше тебя. А чтобы выгладить воротничок, денег не требуется, сударыня. Жди вот теперь, теряй время, пока вы соблаговолите это сделать, идиоты этакие…
Он говорил то «ты», то «вы», имея в виду жену или жену и дочерей, которые, по его мнению, были воспитаны ничуть не лучше их собственной матери.
Старшая дочь, Вера, глубоко страдала не столько от материальной, сколько от духовной нищеты; а Бонка, младшая, еще почти ребенок, пока лишь смутно ощущала близость той пропасти, к краю которой подвела ее жизнь. В дни, подобные этому, обе они убегали наверх и запирались в комнате на антресолях, пережидая бурю. Против зияющего жерла орудия оставалась только их мать, которая настолько ко всему привыкла, что брюзжание мужа действовало на нее не более, чем тиканье часов.
Но сегодня и у нее было тяжело на сердце. Размышления о двадцатипятилетней совместной жизни пробудили в ней не одно горькое воспоминание, не одну обиду. В душе ее была глубокая рана, которую разъедало с каждым днем — исподволь, незаметно. Уже в первый год после женитьбы он стал вести себя по отношению к ней как враг, занял оборонительную позицию, усвоил трагическое выражение жертвы, которую хотят погубить.
Так, день за днем, год за годом, жизнь незаметно протекала в постоянных скандалах, пока они не стали для нее привычным и неизбежным бытом. Она ниоткуда не ждала помощи, потонув в заботах о хлебе насущном, и порой принимала все с улыбкой, чтобы скрыть от окружающих глубину разверзшейся пропасти.
И сейчас, раздраженная и огорченная видом этого жалкого, мелочного, придавленного бессилием, очерствевшего и потерявшего всякое человеческое достоинство, озлобленного тирана, который следовал за ней по пятам и изрекал свои бессмысленные фразы, она испытала странное чувство физического отвращения. Схватив его двумя пальцами за рукав, она вывела его в коридор, окинула яростным взглядом, плюнула в лицо и закричала:
— Кровопиец! Зверь!
И, захлопнув дверь перед его носом, заперлась изнутри. Он машинально попытался открыть дверь, но понял, что это невозможно. В первый момент ему показалось, что он сейчас упадет, что ноги у него подкашиваются и весь дом качается, как корабль; сердце билось прерывисто, неровно, словно пьяница, которого шатает от стены к стене. Он схватился за перила лестницы, чтобы не потерять равновесия.
Некому было прийти ему на помощь; он был один в этом мире, в этом узком коридоре, полутемном и сыром, в то время как дочери его спрятались, а жена спокойно гремела посудой на кухне. Как ни странно, стук посуды мало-помалу успокоил его; он почувствовал себя лучше, и тогда его вновь охватила ярость, желание отомстить, глубокое опьянение ненавистью, без которой он словно не мог жить и которая завладела сейчас всем его существом. Не в силах отомстить тотчас, он спускался по лестнице, стиснув зубы и кулаки, ничего не соображая.