Нам Людмил Стоянов дорог не только как автор талантливых художественных произведений, но и как человек, который через всю сознательную жизнь пронес огромную любовь к русскому народу и Советскому Союзу, к русской культуре и литературе. Он был одним из пламенных пропагандистов дружбы наших народов, неутомимым переводчиком русских поэтов и прозаиков и внес крупный вклад в дело укрепления русско-болгарских и советско-болгарских литературных отношений.

С юношеских лет он переводил стихи А. Пушкина и М. Лермонтова. Итогом его многолетних усилий как переводчика явилось издание в 1942 году Полного собрания сочинений М. Лермонтова в пяти томах. Здесь все произведения поэзии, прозы и драматургии переведены Л. Стояновым. В том же году под его редакцией вышло Полное собрание сочинений А. Пушкина в десяти томах, где большая часть поэм и стихотворений была переведена Л. Стояновым. Выход двух таких капитальных изданий в Болгарии в самый трудный для советских людей год Великой Отечественной войны явился важным культурным и общественным событием, напоминавшим о неиссякаемых духовных источниках советского народа.

Л. Стоянову принадлежит также замечательный стихотворный перевод «Слова о полку Игореве», переводы романов Л. Толстого, И. Тургенева и Ф. Достоевского. Из советских писателей он переводил М. Горького и В. Маяковского, А. Толстого и Н. Островского. В пору глухой реакции в стране, в середине 30-х годов, Л. Стоянов мужественно заявил о своих горячих симпатиях к Советскому Союзу: «Не считаю преступлением и то, что, разочарованный настоящим, я обращаю взгляд в будущее. Меня интересует строительство современной России, и я считаю это настолько же человечным, насколько и законным». В конце 1936 года Л. Стоянов впервые посетил Советский Союз. Он лично познакомился здесь со многими русскими и украинскими писателями. И еще в большей степени стал популяризировать достижения нашей страны в Болгарии. Спустя несколько лет в открытом письме американским писателям, как свое самое глубокое убеждение, он высказал мысль: «Если есть что-либо, что писатели всего мира должны беречь как надежду на осуществление самых дорогих своих мечтаний об общественном и культурном устройстве, то это Советский Союз, основа и прототип будущего устройства мира». Чувства любви и признательности болгар к русскому народу и Советскому Союзу нашли выражение во многих статьях Л. Стоянова, в его художественных произведениях, в его устных выступлениях. Отмечая большие заслуги болгарского писателя и деятеля культуры в ознакомлении болгарского народа с классической русской и советской литературой, наше правительство наградило Л. Стоянова в 1948 году орденом Трудового Красного Знамени. А Союз советских писателей удостоил премии имени М. Горького.

После освобождения Болгарии от фашизма расширились наши литературные связи и у Людмила Стоянова появилось много новых друзей среди самых разных национальностей, а поездки в Советский Союз были для него каждый раз знаменательны новыми творческими открытиями. В 1956 году А. Фадеев писал Л. Стоянову: «Дорогой Людмил Стоянов. Большое, сердечное спасибо за сборник статей, речей, писем. Особенно радует, что Вы так много внимания уделяете нашей советской культуре, нашим писателям. Нельзя не поблагодарить Вас за это от всей души. Старых и лучших друзей ни я, ни мои товарищи, конечно, не забудут никогда. Ведь мы работаем вместе с Вами на одном поприще более четверти века. Нам всем столько пришлось в жизни пережить и перенести, но мы не согнулись в борьбе и бодро смотрим в будущее. Я всегда гордился и горжусь дружбой с таким человеком, как Вы, дорогой друг Стоянов».

В этих словах нашли выражение и дружеские чувства одного из выдающихся советских писателей и глубокое уважение нашей литературной общественности к Людмилу Стоянову — писателю и человеку. Его произведения, не раз издававшиеся у нас на русском языке и на языках народов Советского Союза, и сейчас волнуют нас своей гражданственностью и гуманистическим пафосом.

В. Злыднев

Серебряная свадьба полковника Матова

Глава первая

Цена одного слова

В день своей серебряной свадьбы, в самый разгар торжества, Матей Матов внезапно почувствовал себя плохо и слег.

Как это случилось, ом и сам не заметил, не понял, — будто шагнул в пустоту, в погреб без лестницы или упал в волчью яму. Сердце вдруг забилось сильно-сильно, как электрический звонок, нажатый нетерпеливым посетителем. Грудь сдавило — нечем было дышать, и кусок застрял в горле, твердый, словно камень.

Это длилось всего мгновение, но жест его — он схватился за грудь — был столь выразителен, что все поняли: дело плохо. Краска с его лица сошла, оно сделалось сначала пепельным, потом белым как полотно, удлинилось, и кожа натянулась на нем, как на барабане; во взгляде промелькнул ужас. В следующую минуту в помутневших глазах его можно было заметить лишь робкие тени неизвестности.

Наступило всеобщее смятение. Жена и старшая дочь подхватили его под руки, осторожно отвели в другую комнату и уложили в постель. Не раздеваясь, — ему только расстегнули воротничок, — он вытянулся во весь рост в ожидании врача.

Это несколько расстроило праздник, который тем не менее продолжался до тех пор, пока все на столе не было съедено и выпито. Гости — а это были родственники — не расходились, ожидая заключения врача, хотя и были убеждены, что причиной припадка послужило обжорство. Юбиляр действительно имел сверхъестественный аппетит, возбужденный к тому же трапезой, на редкость обильной и веселой. Уже начались заздравные тосты, полушутливые, приправленные солью иронии. Двадцать пять лет протекли со дня женитьбы — было о чем скорбеть и чему радоваться, было над чем посмеяться. Двадцать пять лет! Ведь это не день, не год, а целая вечность, длинная вереница лет, представлявшаяся ему лестницей — высокой, крутой, неудобной, взбираясь на которую каждую минуту рискуешь сломать себе ребра. Но он прошел по ней благополучно, как настоящий герой, — справедливость требовала отдать ему должное. И вдруг эта неожиданная болезнь.

Жена, сильно встревоженная, старалась угодить ему и, сидя у изголовья, непрестанно спрашивала:

— Матей, тебе хочется чего-нибудь?

Нет, ему ничего не хотелось. Он указал глазами на подушки, и она попыталась их убрать, решив, что ему слишком высоко.

— Не так, идиотка! — простонал он, и в голосе его прозвучали нотки раздражения, как у человека, готового защищаться до последнего. — О-ох! Идиоты!

«Идиотами» были жена и дети, казавшиеся помехой на пути к вратам рая, который, как и для Адама после изгнания, стал ему недоступен. Жена его была не лучше и не хуже других жен, но в глазах мужа она была несказанно хуже. Она принесла другую подушку и попробовала подложить ему под голову, но тут же отпрянула назад: он собрался с силами и ударил её по руке. Она в недоумении застыла у постели: чего же он хочет? И тут она с ужасом поняла, что он плохо слышит, — первое неотвратимое следствие болезни. Надо, значит, громко кричать ему, но ведь в соседней комнате могут услышать.

— Идиоты, э-э-эх! Никакой жалости к человеку.

Разговор в комнате рядом приутих немного, но всё-таки не умолкал. Настроение было испорчено, однако гости не переставали есть и пить, хотя и делали это без прежнего удовольствия, ждали врача, который должен был открыть им, насколько велика грозившая больному опасность. Впрочем, никто из них не верил, что положение серьезно; к тому же здесь присутствовали одни лишь родственники жены.

Сам он был из крестьян, сирота; родные его, люди простые, неграмотные, никогда не бывали в городе, так что собравшиеся скорее жалели бы ее, чем его, если б, не дай бог, случилось несчастье. «Бедная Йовка!» — мелькало у них в голове, когда они смотрели, как она суетится у постели больного. Обе дочери также были очень напуганы происшедшим, но в комнату к отцу не входили, пока в дверях не показалась мать и не позвала их. Немного погодя она вернулась и сказала, что больному лучше, он лежит спокойно, дышит равномерно. Все повалили взглянуть на него, подбадривали его и желали скорого выздоровления.