— Слон танцевал лезгинку, а на голове у него сидела женщина-гидра…

— А как же она усидела? Она же, гидра, с хвостом, вроде пеламиды, скользкая…

— Усидела! — сердито ответил я Алешке. — Ее приклеили…

— Как приклеили?

— Специальным цирковым клеем…

— А что, может быть, — снова выручил меня Санька.

— Гидра пела, — добавил я.

— Что пела?

То, что женщина-гидра спела, как журится пан Деникин, всем понравилось. Санька сказал:

— Молодец гидра!

Я остановился, чтобы передохнуть, но друзья не могли ждать. Алешка вновь заторопил меня. Я взглянул на зеленую, самую далекую звезду и начал третью главу.

— Морские львы, — сказал я, — плыли на серебряной льдине и играли на флейте. Над ними светилось северное сияние. Потом их кормили.

— Чем кормили?

Я с ненавистью покосился на Алешку, задавшему мне этот глупый вопрос. Чем кормили?

— Им принесли ведро горячего чая и сто ирисок в камышовой корзинке.

— Свистишь?

Я не поверил своим ушам. Это сказал Санька, который до сих пор так верил каждому моему слову.

— Я? Я свищу?! — переспросил я, заикаясь.

И Санька подтвердил:

— Да, свистишь, морские львы не могут пить чай с ирисками!

— Люди могут, а морские львы не могут? Подумаешь, цацы какие! — И я возмущенно ударил себя кулаком в грудь.

Алешка тяжело вздохнул и произнес с жалостью:

— Видать, все приснилось тебе на галерке… Потому что голодный.

Эти слова были как спасательный круг. Ухватись я за них, все бы закончилось благополучно. Но я гордо возразил.

— Ничего мне не приснилось!

Друзья больше не просили меня продолжать рассказ о цирке. Я не знаю, что с ними произошло. Объяви им, что морским львам принесли в ведре расплавленный свинец, они бы нисколько не удивились. Казалось, в них сразу, как в осеннем долгом дожде, погасли цвета цирковой арены, волнующие, яркие, золотисто-мерцающие и таинственные.

Алешка закрыл один глаз, к другому приставил кулак и принялся глядеть на меня так, словно его кулак был подзорной трубой, а я находился далеко-далеко, в туманной дали.

— Ну, что ты нам еще скажешь? — сурово обратился ко мне Санька.

Но что я мог им еще сказать? Тогда Санька с горькой усмешкой проговорил:

— Будь я на твоем месте, никогда бы не проспал… Ни за что на свете!

— Не говори, — остановил его Алешка. — Бывает такое с голодухи. Сон на тебя навалится как зверь… — Алешка во второй раз взглянул на меня с жалостью.

Друзья словно забыли обо мне. Они шли, молчали, о чем-то думали и глядели на звезды.

Я плелся позади, и вид у меня был неважный. Мне вспомнился парень в солдатском картузе, сунувший мне в карман ириски, о которых я совсем было позабыл в этот печальный день. Я забежал вперед и на всю улицу заорал:

— Верно, морским львам ириски не понравились! Они стали их швырять в публику. Я даже две поймал!

Лихо присвистнув, я вытащил из кармана два черных липких квадратика. Я торжествовал.

По Алешка, взглянув на ириски, побледнел. Даже при свете звезд было видно, как его скуластое лицо покрылось бледностью.

— Ириски, — по-змеиному зашипел он, — сожрал на целых сто тысяч! Все, все нам наврал о цирке!

В моем левом ухе зазвенело. Зазвенело и в правом. Передо мной в каком-то бешеном танце закружились летающие слоны, говорящие крокодилы и морские львы, играющие на флейте.

Меня били под фонарем, у ворот нашего общежития. Пожалуй, били бы долго. Но неожиданно возле нас раздался звук кастаньет, и кулаки моих суровых судей остановились. К нам подходил Кока и выстукивал на сапожных щетках ритм марша из оперы «Аида». Исполнив свой номер с подлинным мастерством, он сказал:

— Деретесь? Ай, ай!

С этими словами он вытащил из-за пазухи сто тысяч рублей. Он подобрал их возле своего ящика на Греческой площади.

Кока, смуглый и сухой, как ржаной сухарь, показался мне чуть ли не самим богом, слетевшим на землю.

— Ну, видите, как я жрал ириски? — спросил я, всхлипывая и ликуя.

— Ну, видим, — признались мои друзья и виновато поглядели на мои синяки под глазами. Синяки — дружба. Они же — мой первый гонорар…

Вот и все. Правда, надо еще сказать, что девушка в красной косынке сдержала свое слово. Спустя несколько дней мы ушли в наше первое плавание на «Ласточке» по Крымско-Кавказской линии. О женщине-гидре, слоне и крокодиле мы больше не вспоминали. Что же касается морских львов, то они весь рейс, чуть ли не до самого Батуми, являлись ко мне во сне и будили игрой на флейте…

Утренний Конь

Так его прозвали из-за тяжелых солдатских ботинок ярко-рыжего, почти красного цвета, с шипами на подошвах и стальными подковками на каблуках. Когда он бежал, ботинки гремели, как копыта портового битюга. Они даже искрили на мостовой. Но маленький продавец газет не чувствовал их тяжести. К Старому рынку — месту своей коммерческой деятельности — он вылетал из типографских ворот стрелой.

— Есть утренние газеты! «Молодая гвардия»! «Одесские известия»! Эй, навались, у кого деньги завелись! — все утро до самого полдня звенел на базаре его звонкий, певучий голос.

«Одесские известия» шли нарасхват, хуже расходилась «Молодая гвардия». И вдруг сегодня беспризорные Старого рынка в один миг раскупили ее.

Утренний Конь удивился. Одесские беспризорники никогда не читали газет. Пусть их читают взрослые, а они, пацаны, и без газет знают, что делается на свете, — и сколько стоит мешок муки на Привозе, и когда ветер левант пригонит к берегу скумбрию, и какой иностранный корабль придет завтра в гавань.

Итак, Утреннему Коню было чему удивляться. Генка Петух, Игорь Добрыня и Соломон Карпинский, он же Соломон Мудрый, даже взяли у него по два номера газеты. Значит, произошло что-то необыкновенное. Утренний Конь развернул последний номер газеты и сразу понял, в чем дело. На него с четвертой страницы сыто и весело взглянули лица трех юнг. И кто бы подумал — это были свои мальчишки, бывшие беспризорные, еще весной промышлявшие здесь же, на Старом рынке. Над ними красовался заголовок, набранный броским, сенсационным шрифтом:

Они стояли на капитанском мостике барка «Ласточка» в белых бескозырках и полосатых тельняшках под океанским солнцем, и океанский ветер дружески трепал их бравые матросские челки.

Утренний Конь почувствовал острую зависть. Его, как и всех одесских пацанов, с самых малых лет тревожило и звало море… То же самое чувство, по-видимому, испытывали и те, что с такой жадностью набросились на «Молодую гвардию»… Интересно, что они делают сейчас на рынке?

Он увидел их в пустом мясном корпусе, возле дубовой колоды, на которой лежал лист оберточной бумаги. На ней были нарисованы с одной стороны Африка, похожая на персидскую, не совсем правильной формы дыню, а с другой — Южная Америка в виде сочного стручка болгарского перца. Посередине материков лежал Атлантический океан.

— Вот здесь, — сказал Добрыня и ткнул пальцем в какую-то точку на листе оберточной бумаги. Верно или не верно он определил местонахождение «Ласточки»? Но все, стоящие вокруг колоды, словно увидели ее…

— Зайдет в Буэнос-Айрес… Оттуда повернет назад, в океан, и возьмет курс к берегам Европы… — продолжал Добрыня, самый образованный пацан среди беспризорных Старого рынка.

Утренний Конь подошел ближе.

Петух развернул номер «Молодой гвардии» и поглядел на фотографию юных моряков.

— Глядите, какие ряшки нажрали в океане! — рассмеялся он и одобрительно прищелкнул пальцами.