Она желала уж слышать ответ.

— Пойми, Маша, она вдрызг пьяная, а они этим пользуются, — с улыбкой отвечал я. — Только о том и речь.

— Да какая она пьяная? Ох, любишь ты ее, вот и… эдак. Мудришь ты. Какая она пьяная?

— Ну, пьяная-то она, положим, пьяная. Дело в степени.

— Вот-вот. Эт-ты верно. В сте-пе-ни. А степень у нее… самая та. Не пьяная она та́к, чтоб… Да что́. Ты сам должен знать.

— Все-таки я мужчина, я ее привез сюда, и я должен бы и увезти; вот это меня и волнует. Тем более что и она, до всего, просила, чтоб я ей не дал остаться, — добавил я, хотя и не был уверен в этом.

— Это мы знаем; это всегда просят, а потом говорят, зачем ты меня не увез. Ты же и виноват, — живо поддержала Маша. — Только она знала, что она не уедет.

— До этого мне нет дела; а я обещал, я и должен.

Все это я, в данный миг, говорил уже скорей просто так, чем по сути; хотя мысль сейчас уехать одному, оставив ее там, в том виде, вновь казалась мне чудовищной и невозможной; лучше самоубийство: сейчас казалось.

Но Маша приняла мою мысль практически; она взяла из нее только то, что я все равно не уеду, пока Ирина здесь. (Это я понял быстро, но, надо сказать, не сразу.)

— Б… она, оставь ее, — жестоко-спокойно повторила она.

— Но я же ее привез? — «спокойно» же — улыбаясь — повторил я.

— Ну, тогда мы ее сейчас выкинем, — заявила она с той неожиданностью поворота в бесповоротном решении, которая свойственна людям ее склада. — Раз ты хочешь, щщас мы ее выкинем. Пошли.

— Пошли.

Мы снова потянулись по всем этим лестницам, коридору.

Маша неуловимо пошла вперед.

— Ее там нет, — сказала она, выходя навстречу.

Так и не знаю: успела предупредить?

Но вроде мы с Колей шли следом, а коридор — до того угла, о котором будет речь, — был длинен и весь просматривался; не знаю. Не все ли равно?

Все равно, ибо что Ирина могла сбежать и от этого малого, я мог предположить; а что Маша могла их предупредить, так тоже могла.

Если второе, то был просчет; Маша должна была сразу сказать, будто Ирина уехала домой, а не отвечать на мое:

— Где же она?

— А кто ее теперь знает.

Итак, мы с Колей задумчиво побрели по коридору этого, снова, девятого этажа; добрели до угла — за углом стояла Ирина.

Она стояла у самого угла, выпятив свои знаменитые, обтянутые кофтой груди, — и прижавшись спиной к стене: эдак по-детски иль по-шпионски; ладони к стене.

Она смотрела; мы помолчали подавленно.

— Ирина! Ты от меня, что ли, прячешься? Тогда я уеду, — сказал я почти растерянно; быть смешным — эта функция жизни, рано или поздно настигающая, должна быть переносима так же, как и иные, — менее печальные функции; ибо ведь быть смешным — одна из самых печальных. Да, ее надо переносить так же, иначе мы погибли как духовные существа; век доказал это. Если он что и доказал, так — это и еще некое: по части трагедии, прочности и динамизма. Но это в сторону… Но не каждый готов к этой «функции» немедленно; а ведь она тем и она, что настигает, обычно, именно «нежданно-негаданно»: как бы вдруг приходит из иной плоскости жизни.

Но не всякий, повторяю, готов; но оказалось, что я-то — готов.

Или почти готов.

— Ирина, ладно; давай я уеду, — повторил я настолько мягко, насколько мог.

Она молчала, глядела — тем самым как будто бы подтверждая.

Я думаю, что, если бы тем и кончилось этой ночью, оно было бы лучше: ясность рождает ясность. А ясность — начало освобождения.

Так нет же — она вдруг как бы очнулась и отвечала:

— Нет, подожди, Алеша. Ладно уж, Алеша. Я кругом виновата. Не что об этом говорить. Ведь слова… Что́ об этом теперь говорить. Ты подожди; мы сейчас уедем.

И снова: и что́ же я должен был делать?

Разбирать, сбежала она сей миг от меня или от того?

Женщина — она женщина, что́ бы ни говорила.

— Ну, пойдем.

Держа ее эдак, как больную, за талию, веду ее — поворачиваем за угол; идем; на выходе из коридора к лестнице эти, конечно, ждут.

— Ира!

— Э, ребята, — говорю я. — Теперь уж она С ВАМИ не хочет. Драться будем?

— Да нет, друг; зачем драться. Ира!!

— Идите, ребята. Не будем мы, правда, драться. Видите — баба в каком виде… и состоянии. Она сама не знает, чего́ она хочет… Отвезу я ее домой. К ней домой. Я отвезу, а вы уж идите.

— Ира!!

Это, кажется, тот — чернявый. Вроде цыгана, но хилого.

— Ира… ну не уезжай… ну, я без тебя… ну, без тебя… ну, я пропаду без тебя.

Это все он же.

— Хватит врать-то.

Это она: спокойно.

— Ну, я не вру, Ира… Ну, Ира… Ну, я без тебя… ну, я не могу без тебя жить.

— Ладно, друг. Ирина… едем.

Это я.

— Едем.

— Ира… Ира…

— Знаешь, Алеша, может, не надо мне сейчас ехать. Не поеду я.

Мне видна вся игра — но что́ я могу сделать?

Тоже начать — «Ира, Ира»?

Ты меня знаешь.

…Я кивнул Алексею…

…Подозревая, что люблю «Иру» все-таки более, чем этот чернявый, я в то же время чувствовал, как с каждой секундой теряю, как говорится, шансы; но злоба уже поднималась во мне — я уж ничего не мог сделать.

Злоба на что?

Не знаю точно.

Злоба на «слепоту и лживость» женской натуры (кто ее все же более любит? кто все же внутренне более одинок и жалок и близок к пресловутому самоубийству — я или этот, чернявый?! Я или он?..), на глупость жизни, на бессилие — бессилие, бессилие — человека, на себя самого, на смешные стороны своего положения, на «подлую» Машу, даже на сочувствующего (ага, сочувствуешь «свысока»?!) Колю, который и «помогает»-то мне «из самоутверждения», на попранную во мне и самим мною мужскую природу — злоба на всех, на всё; и два (три?) часа ночи, и бред, и усталость, и «нервы», и глупость, и черт-те что; злоба на всех, на все; и — снова непостижимым образом! — я не начал драться, я никого не убил, — а лишь сказал угрожающе:

— Едешь или нет?

Едешь или нет, черт возьми?

— Едешь, б… ты такая? — уж заорал я этими второй-третьей фразами.

— Нет, не еду, — отвечала она едко — «спокойно», пьяно.

— …с тобой, — сказал я, повернулся и пошел; но тут и Коля совершил глупость.

Пока мы говорили, мы как-то все же двигались к лестнице; и тут Коля, желая показать лихость, схватил Ирину по-мужски в охапку и потащил вниз по лестнице.

— Отпусти. Отпустите, дураки, — говорила она. — Меня этим не проймешь. Я это все… видела. Я это все… знаю. Да отпусти же, подлец.

Она вертнулась эдак у него на руках — они грохнулись оба на лестнице; неизящно мелькнуло что-то «нижнее» — реальная судьба равнодушна к «эстетической стороне» таких ситуаций; мы четверо (те двое, Маша и я) в некоей задумчивости взирали с верхних ступеней на все это; благо, что они не скатились; Коля — бордовый свитер — разумеется, вскочил первый, помог подняться; она встала довольно спокойно и — спокойно сказала:

— Не умеешь, не берись, милый. А что касается того, куда мне идти или ехать, так я сама знаю. Я самостоятельный человек, понял? Я свободный человек. Я желаю быть искренней перед своим телом и перед собой. А вы все… не понимаете. Вот так. Я самостоятельный человек и сама знаю, что мне делать.

Молча и задумчиво смотрели мы — четверо мужчин, «мужиков» — на все это — на нее, говорящую; Коля, в том числе, молчал — смотрел.

Вышла пауза; Ирина медленно и «с достоинством» поднималась назад по лестнице.

Но, в сущности, вид у нее был внутренне жалкий; это было ясно лишь для меня, но — «но!» — но ничего я не мог поделать.

Они с Колей — он сзади — поднялись к нам на площадку; все мы стояли секунду в неловкости; но нечто снова вызрело во мне за эту секунду.

— Ирина, друг мой, — сказал я. — Поедем домой. Ей-богу; выспишься. Поедем домой — а? Выспишься, хорошо. Поедем домой.