— Н-ну, Маша, — говорил я.

Тут дверь открылась; из-за нее блеснуло — свет, не свет — по-видимому, угловая настольная лампа; все же — слава богу; если бы полная тьма, не знаю б… снова.

Это не было «вдруг»; все те мгновения уж прошли; жизнь, судьба как бы дала возможность — уничтожить Машу, — но, видя, что я эту возможность то ли не использовал, то ли не поддался на нее — тут уж как трактовать — и видя, что ритм — этот «неуловимый» жизненный ритм! — уж замялся и будто бы смотрит дальше — она словно б нехотя произвела этот следующий толчок: мол, надо ж дальше, придется дальше. Вывела этого малого — того, первого: того посланца с ключом.

Его одежда была в порядке, хотя лишь в относительном, разумеется; но уж полных порядков от «ситуации» и не приходилось ждать. Все это я понял мгновенным взором.

— Ребят, — сказал он примирительно — становясь рядом с Машей и — одновременным этим спокойно-вкрадчивым движением — прикрывая дверь. — Ребят, перестаньте шуметь. Девочка не выйдет; ее никто не держит силком, она сама хочет. Я вам сказал. А вы кончайте.

— Баба пьяная, — сказал я, глядя. — Ты что́ же, здоровый мужик, только с пьяными умеешь?

— Это я все слышал. Она не со мной, я сказал.

— Опять? Уйди ты…

— А ты что же… — вместе заговорили сам этот малый (ладонью досадливо ко мне), Маша (обращаясь к нему с «уйди ты») и мой сопутствующий: обращаясь к нему же.

— Ребят, всё, — сказал он. — Уйдите, ребят.

И, «неожиданно» толкнув дверь задом, — этакое воровское изящество, — снова исчез и стукнул-звякнул замком, не дав мне перехватить дверь; впрочем, и Маша тут снова встала грудью.

— Да вы уйдете или нет? — опять начала она. — Ну, смотрите, ребята; я вас по-хорошему…

И так далее.

Слова малого автоматически стояли в моем мозгу.

Вдруг я понял смысл их.

Странная — странная ли? — усталость — знакомое! — начала подниматься из «тех же» недр моего существа, из которых минуту назад вставали и ярость и черно-кровавые силы.

Человек убил себя или кого-либо — возврата нет: это мгновение, оно так и застывает; а не убил почему-либо — и через мгновения наступают — иные мгновения.

Я стоял и смотрел на Машу уж более задумчиво.

«И на черта мне все это? — вдруг ясно, трезво, как-то сверху пришло в душе. — Я что́, влюблен в нее так уж безоглядно? Нет. Будь иначе, я и вел бы себя иначе. Моя жена есть главная моя женщина; так было — так будет. Мой звездный пик уже позади… Так чего же мне надо? Зачем я столь упорно спасаю эту бабу, которая столь упорно не хочет спасаться? Она хочет, она не хочет. Да пусть она хочет, что хочет. Она пьяная, она не пьяная. Да не все ли равно?»

Еще с полминуты я молча смотрел в лицо Маши, повторявшей свои слова; но я знал уж, что мое стояние отныне есть более самолюбие, чем иное: на данный миг; а раз так, то… А раз так, то два (что ли) часа ночи, общежитие, пьяные, Маша и вся «ситуация» — все оно не то, ради чего стоит — стоило бы. Да, не скрою, что в душе моей были и усталость — и другое; это другое было: не стоит — неизвестно из-за чего. Не стоит — неизвестно из-за чего. Не знаю уж, для чего я еще берег себя в тот миг, но это чувство — было. Назвать его трусостью? Как угодно.

Я еще постоял, повернулся и пошел.

— Вот давно бы так, — сказала Маша в спину традиционное, назидательное; я не оглянулся. Парень плелся за мной.

Молча мы спустились по этажам; подошли к его комнате.

Вошли; сели; голый верхний свет; унылейшая мужская комната.

Я у стола — локоть на стол, ладонь под голову; нога за ногу. Достоинство и спокойствие; и задумчивость.

«Вот теперь-то уж там все и происходит», — думал я на самом деле; но не подавал виду.

Парень сидел на кровати — на боковой планке, чтоб глубоко не провалиться; согнулся, бордовый свитер, и разглядывал ногти.

— А зря мы ушли. Мы бы ее вытащили, — вдруг сказал он. — Это все тут… запросто.

Он не поднимал головы.

Я поразился тому, чему поражался в жизни не раз: несоответствию людских состояний душевных…

Мне казалось, я так много пережил за эти минуты, что продолжение возможно лишь под напором мощных душевных сил, под гнетом неслыханных обстоятельств; но сидит же рядом человек, который готов к продолжению просто — от нечего делать, из самолюбия, из сочувствия и по доброй воле.

— Но есть ли смысл? — «между тем» спросил я «спокойно».

— Это другое дело. Но попробовать надо бы! С какой стати они…

Стук в дверь.

Невольно дернуло где-то в сердце; как бы оживилось, воспрянуло, стало свеже-зеленым все окружающее пространство.

Но конечно же то была Маша.

— Вот так, ребята, — сказала она, развязно садясь. — А ты-то, Коля, чего лезешь не в свое дело?

— Это ты, Машка, влезла не в свое дело, — отвечал Коля.

— Зря ты, Коля, — сказала она развязно-игриво — и я с удивлением заметил еще одну сторону (или «линию», что ли? тебе видней) этой «запутаннейшей» коллизии.

Маша явно симпатизировала Коле, и между ними, уж видимо, «что-то было». Недаром и там она как-то старалась не смотреть на него, а если смотрела, то слишком рассеянно.

Уж не отбивала ль она его от предполагаемой новой пассии?

«И вот на чем вертится мир».

В этом случае можно сказать, что мои чувства к Машке у двери были напрасны, ибо у нее была конкретная причина, «интерес» — а такое всегда извинительней, чем «просто зло»; однако ж мы — все еще по закваске XIX века! — слишком часто связываем логической цепью то, что, по сути, не связано в человеке. Интерес интересом; но, я думаю, и не будь Коли, Маша все равно не пустила б меня за дверь. И ведь не пустила б то по мотивам, вполне простейшим: тех ребят знает, а меня нет, с теми пила, а со мной нет, те дали трояк, а я нет… а вот не пустила б. Во всяком случае, взгляд и отчаяние не имели б силы.

— А может, пустила б? — все же спросил я Алексея, привалившегося к своему камню и по-прежнему глядящего в сторону моря… но видящего иное!

— Ну, тут мы ввяжемся в старый спор… споры, — ответил он, потухая.

— Продолжай, — торопливо подхватил я: не давая ему остыть. — Да и ты прав… наверно.

— Зря ты, Коля, — сказала она.

— Это ты зря, — сказал он с раздражением мужика, которому уж надоедает женщина, но он еще вежлив, «совестлив».

…Во всяком случае, теперь хотя бы ясно стало, почему она появилась на не своем этаже…

— Да ведь Коля, — начала она примирительно (известное дело!), усаживаясь на кровать напротив и глядя то на него, то на меня — как бы за поддержкой: тоже известное дело. — Да ведь Коля; ну, поймите, ребята. Ну, вот я вижу… как вас?

— Алексей.

— Ну, вот я вижу, Алеша ее любит. (Она употребила именно это слово; не знаю — раньше его, этого слова, как-то вот эдак на проходе не было средь людей. Это слово, в таком контексте, вообще не в нашем духе; говорили — «жалею», «присохла к тебе» — да мало ли. Любовь — это слово было предельно ответственным; лишь в самом крайнем, грозном случае шло оно в ход. А теперь — от телевидения, что ли.) Ну, вот я вижу, Алеша ее любит, Ирку. Да ведь б… она! — сказала она с народной четкостью и не сознающей себя беспощадностью, которая обо всем позволяет говорить просто; тут есть свои неудобства для слушателей; но есть и свои великие преимущества.

Я невольно улыбнулся; хотя улыбка моя, я думаю, вышла кривой. Но Маша не обратила внимания на эти тонкости. Впрочем, если она косвенно хотела кольнуть и «отвадить» и Колю, то вряд ли попала в цель; такое известно про мужиков, и уж особенно Машам, но все же они слабы: сбиваются на «дешевку», хотя это и против них самих: и в смысле морали, и в смысле дела.

Может, снова почувствовав все это, а может, и без задних мыслей, Маша продолжала, уж обращаясь, и внешне и внутренне, лишь ко мне:

— Ну, сам посуди, Алеша. Ну, на кой она тебе? Ведь это если так… а то ведь что ж. Вот и будешь бегать за ней? За этими не убе́гаешь. Тут надо помнить. Я знаешь каких ребят знала, а свихнулись вот на этих. Они там… а ты будешь под дверью, что ли? Так, что ли?