Она, похоже, была совершенно очарована происходившим на поляне. Бушбок, не замечая ее, продолжал смотреть только на жеребенка, и Анна старалась буквально не дышать, зато Пятница с полным равнодушием продолжал умываться у ее ног.

Все крупные животные были для него примерно одинаковы — лошади, собаки, коровы; всех их он считал бессловесными неуклюжими тварями, однако довольно безвредными. Собак он ставил несколько выше по разуму; они, с его точки зрения, уступали в этом отношении только людям — единственным животным, которых кошки стали бы держать в качестве домашних питомцев. Некоторых людей Пятница считал даже — хотя это случалось крайне редко — почти такими же умными, как и представители его собственного племени. С таким человеком связь была полной, нерушимой и вечной. Вот как, например, у него с Анной, и Пятница был рад, что хозяйка — по крайней мере, в данный момент — освободилась наконец от той темной ауры, которая окружала ее так долго.

Шкура у антилопы была темно-коричневой и казалась почти черной, хотя на самом деле на ней были и пятнышки, и даже белые островки, как и полагалось настоящему взрослому самцу; и рога у него были длинные, лировидные, с острыми концами, цвета потемневшей от старости слоновой кости.

Анна думала о том, с каким удовольствием рассказывала бы об этой сцене отцу — о бушбоке и жеребенке, проявивших такое взаимное любопытство и дружелюбие и так радостно помахивавших друг другу хвостами. Она прямо-таки видела перед собой живое веселое лицо отца, ласковые морщинки в уголках глаз, загорелую шею и крупные зубы, чуть выступающие вперед, как и у нее самой.

Жеребенок в конце концов потерял интерес к лесному зверю и повернул назад, а бушбок легкими прыжками скрылся в лесу и лишь один раз оглянулся, точно пританцовывая на цыпочках и потряхивая гривой.

Свернув снова на лесную тропу, Анна сильно ударилась головой о ветку, которой не заметила, и отлетела назад, схватившись за ушибленное место рукой; потом бессильно опустилась на землю, держась за ствол дерева, и заплакала. Но тихонько и совсем не пытаясь сдерживаться.

Подходя к дому, она, как всегда, замедлила шаг, а заметив стоявшую на подъездной дорожке машину доктора Уиндема, повернула обратно, к реке, и уселась на берегу, под деревьями, наклонившимися над черной водой, в которой, казалось, не отражалось более ничего, кроме ее собственной меланхолии, — река была тиха, точно гладь озера, потому что в это время года устье ее перекрывали песчаные наносы.

Кот некоторое время посидел рядом, словно составляя хозяйке компанию, однако, заметив, что темная аура вновь окутала ее голову, прыгнул в сторону и стал охотиться на кузнечиков и мышей-полевок.

Коршуны-рыболовы пролетали низко над водой, потом, набирая высоту, совершали большие круги над тем местом, где сидела Анна, и с высоты все предметы на земле казались им как бы съежившимися, уменьшившимися в размерах, ставшими ближе друг к другу: ферма, жилой дом, зеленые пастбища, обрамленные сероватыми кустарниками, хозяйственные постройки, белые столбики изгородей и черная лента реки, извивавшаяся в зарослях мимузопса и текущая к морю.

Крики коршунов-рыболовов звучали как колокол, навевая грусть и чувство утраты. Птицы кружили над холмами на западном берегу Книсны, все замечая и храня узнанное в тайне, однако же оставаясь ко всему равнодушными: и к разноцветным крышам домов, и к сложной геометрии полей, и к прямоугольникам зданий, и к суете совсем иной жизни там, внизу.

Когда Анна наконец решилась сходить к врачу, у нее на некоторое время даже поднялось настроение — немного, правда, но теперь она цеплялась и за соломинку, надеялась на чудо. Она старалась не обсуждать свои проблемы с матерью, пыталась избавить ее от излишних переживаний, однако это оказалось ошибкой. Неправа она была и в отношении доктора Уиндема. Старый нейрохирург давно уже вышел на пенсию, и Анне просто не приходило в голову, что он-то, возможно, и укажет ей скорейший путь к исцелению. Но все же она сделала первый шаг, выиграла первый раунд в бесконечно долгом и сложном сражении за собственное здоровье!

В то утро, спускаясь с последнего холма перед Книсной, она чувствовала себя так, будто попала в западню, из которой ей уже не выбраться. Это было как бы физическим проявлением давней клинической депрессии, источившей ей душу, и она мечтала лишь о том, чтобы просто исчезнуть — раствориться в окружающей среде, как та антилопа в лесной чаще.

Сама процедура поисков нужного телефона и выбор дня для визита к врачу уже были для нее чрезвычайно трудны. Ей пришлось потратить немало сил, чтобы преодолеть собственную инертность, которая все крепче стискивала ее и не имела, казалось, предела. Физическую боль она бы выдержала непременно — такая боль была понятна, ее можно было чем-то смягчить. Она, безусловно, смирилась бы даже, скажем, с потерей руки или ноги — если бы подобная сделка с судьбой была возможна, — однако ее теперешнее состояние стало поистине непереносимым, она даже представить себе не могла, что такое бывает. Она чувствовала себя так, словно все ее физическое тело — спасительная раковина, то физическое «я», которое называлось Анной, — разодрано на куски и ее внутреннее «я» осталось совершенно беззащитным, казалось, ему вреден даже воздух вокруг. Чтобы хоть как-то защитить себя, ей оставалось лишь отползти в сторонку, отыскать чужое убежище, подобно крабу-отшельнику, и там переждать до конца своих дней и страданий. Окружающий мир и все в нем казались враждебными, грозили опасностью, и укрыться можно было лишь в собственной спальне.

Суденышки у берегов залива, автомобили, пешеходы — все это казалось ей нереальным, существующим лишь для того, чтобы подчеркнуть ее непричастность к этому миру нормальных и понятных каждому вещей и явлений. Она словно смотрела на себя со стороны — вот та Анна едет куда-то в царство смертельных опасностей и не понимает этого.

Она напрасно надеялась, что не встретит в приемной врача никого из знакомых. Людям всегда нравилось беседовать с ней, а старики прямо-таки влюблялись и, вспомнив молодость, начинали любезничать с ней и потом уходили, выпрямившись и похрустывая старыми костями.

В последнее время Анне представлялось, что друзья чрезмерно пекутся о ней, а с какой стати — не понятно. Теперь стало ясно: они, должно быть, почувствовали смертельное дыхание того, что таилось у нее внутри, однако слишком поздно: ничто из внешней жизни не могло уже спасти ее, как не могло и повредить ей; и бороться с этим ей приходилось в одиночку, помочь не мог никто, и для этой борьбы требовалась вся жизненная сила до последней капли.

Ну а в приемной клиники ее ожидал сущий кошмар — сплошь знакомые лица, так что пришлось прибегнуть к обычным вежливым «ужимкам и прыжкам», хотя все это она делала, ощущая, что отгорожена ото всех непроницаемой стеклянной стеной. «И что вы теперь собираетесь делать?», «А вы сюда надолго приехали?» и так далее. Она чуть ли не с благодарностью нырнула наконец в кабинет врача, которого так боялась. Она была уверена: это пустая трата времени, ей уже невозможно помочь — и все-таки, подобно тому как утопающий хватается за соломинку, увидев перед собой водопад, предприняла этот последний шаг, стоивший ей стольких тяжких усилий.

Она быстро и с несвойственной ей резкостью прервала первоначально шутливые расспросы врача и стала рассказывать. Он внимательно ее слушал, ни разу не прервав. Впрочем, через полчаса он снял с руки часы и положил перед собой, но больше не сделал ни одного движения, свидетельствовавшего о том, что он выбивается из графика. Анна была измучена своим повествованием, однако новая искра надежды все же вспыхнула в ней, и она сидела довольно спокойно, пока говорил врач, однако лишь покачала головой в ответ на предложение принимать транквилизаторы. Впрочем, листок с именем, адресом и телефоном кейптаунского психиатра взяла.

— Я могу сам предварительно позвонить ему, — предложил врач. — Прошу вас, Анна, непременно постарайтесь увидеться с ним.