В местной гостинице Блумберг угостил меня вкусным обедом. Или, может, мы обедали в вокзальном кафе? Так или иначе, дело было в Людвике. И к обеду там подавали венский шницель… вот это уже точно.

Когда-то, еще в двадцатые годы, в Людвике умерла младшая сестренка моего Блумберга, когда сам он в морском плавании был. Похоронили ее на казенный счет. Блумберг за всю свою жизнь так с этим и не смирился. Шестнадцати лет от роду померла девушка от чахотки. А жила она у заводчика в служанках. Или, может, от рахита она померла? Помнится, мы долго искали ее могилку на Людвиковском кладбище, но так и не нашли. Зато мы вдоволь покатались на лыжах.

Снега в ту зиму до подоконников намело.

А вдруг никогда и не было никакой могилки? Или, может, община взяла себе назад клочок земли, что некогда отвела нищей девчонке, дабы костям ее было где сгнить? Земля-то небось не даровая.

Может, прежде покойники дороже ценились? Дольмены века каменного до сей поры стоят как стояли. Также и камни с руническими письменами, улиткой завивающимися но кругу — разве сравнятся с ними нынешние плиты цементные или, чего доброго, травяные покрытия? Нынче, должно быть, персональный номер и тот на крышке гроба не вытесывают? — размышляла я по дороге в ванную комнату.

Умываюсь. Затем вытираюсь старым льняным полотенцем. Единственное, что осталось у меня из той дюжины полотенец, что подарили мне товарки, школьные уборщицы, когда я на пенсию увольнялась.

Прижимаю его к лицу и улыбаюсь моим светлым воспоминаниям, а после уж завершаю утренний туалет, проведя по волосам щеткой, у которой недостает нескольких зубков. Натягиваю на себя белье и облачаюсь в рабочий халат из цветастой ткани: сплошные маргаритки и лютики.

На комоде стоит телефон.

Он никогда не был со мной особенно ласков. Но справедливости ради надо сказать, что и я не очень-то его привечала.

— Ясно, что маме необходим телефон, — сказала Ингрид, старшая моя дочь. Она — главная участковая сестра. Кто-кто, а уж она свое дело знает.

— Мама всегда сможет нам позвонить, если захворает. И мы сможем позвонить маме. В современном обществе нельзя жить без телефона. И без цветного телевизора!

Да, да, конечно.

Ингрид не из тех, кто в долгий ящик дело откладывает. Еще когда от горшка два вершка была — всегда своего добиться умела. Так и на этот раз. Сказано — сделано.

Словом, телефон мне поставили. Установка обошлась мне в сумму месячной пенсии. Я потерпела полное поражение. А может, все же это была полупобеда? Как-никак дочке не удалось навязать мне цветной телевизор вместо моего черно-белого друга!

А телефон вскорости показал себя с самой что ни на есть худшей стороны.

— У каждого из нас — своя семья и своя жизнь. Эйнар вкалывает до седьмого пота на новой службе, он теперь ревизором служит в управе. Такая чудовищно трудная клиентура! Ты, мама, себе даже не представляешь!

— Чего я себе не представляю? — спросила я.

— А то, каково доходы художников проверять на предмет уплаты налогов! Эйнар говорит: они кретины полные, ничего в денежных делах не смыслят.

— Да, да, Эйнару, конечно, трудно приходится. Но я только хотела узнать, как вы поживаете. Так долго не было от вас вестей!

— Будто ты не знаешь, как мы, медики, перегружены! А приду домой — я еще и мать семейства. Детей развозить надо туда-сюда. Кого — на ипподром, кого — на хоккей, кого — на курсы каратэ или в балетную школу. Времени, мамочка, никак не хватает. В субботу и воскресенье ни минуты не выкроишь. А на даче Эйнар у нас в теннис играет: курортники, представляешь, турнир устроили, и по праздникам нам еще туда ездить приходится. Так что, мама, стыдно жаловаться, что мы не приезжаем в гости и не звоним!

— Да я вовсе и не думала вам навязываться! — вставила я.

— Так ты же здорова, мама! И, слава богу, сама за собой присматривать можешь. И вообще, ты женщина крепкая. Да и у телефонного провода как-никак два конца. Он не только от нас с Эйнаром к тебе тянется, но и в обратном направлении тоже: от тебя к нам, мамочка. Соскучишься — сама нам позвонить можешь. А ты заставляешь нас мучиться угрызениями совести: то, видите ли, позвонить не успели, то вовремя не явились к тебе…

Отзвуки всех этих слов из последнего разговора с Ингрид еще стоят в комнате с ядовито-желтыми обоями, на которых когда-то просматривался серый бордюр. И кажется, блеклые розы в узоре обоев от этого чуть заметно поникли.

С того самого дня телефон молчит. И так вот молчит уже больше двух месяцев.

Встаю, опираясь всей тяжестью сначала на одну ногу, затем на другую. Пошатываясь, бреду на кухню.

На гладильной доске еще лежит одеяльце, на котором я вчера гладила белье. У мойки, рядом с утюгом, стоит бутылка из-под водки, с мелкими дырочками в алюминиевой пробке для опрыскивания белья.

Наливаю в кофейник немного воды. Чиркнув спичкой об серную полоску на большой коробке, зажигаю газ. Пламя вспыхивает, гудит.

Интересно, будет ли кофе такой же вкусный, если его сварить на электроплите? — задумываюсь я.

В нашем районе скоро заменят все газовые плиты электрическими. Вроде бы после летнего отпуска рабочие возьмутся за дело. В городе не так уж и много нас осталось — тех, у кого еще на кухне газ. Никак в толк не возьму, зачем нужно заменять газовые плиты? Неужто на электропечи кофе быстрей сварится? Может, просто электроэнергию девать некуда, от этого самого "Барсебека" нашего и других атомных электростанций? Может, им как-то надо избавиться от нее? Вытаскиваю деревянный стул и присаживаюсь к кухонному столику.

Интересно, сколько километров отмахала я по одеяльцу утюгом? Небось два-три витка вокруг земного шара будет, не меньше того?

"И зачем только ты все это делаешь, Тильда Корнелия Блумберг?" — спрашиваю я себя, распрямляя на столе одеяльце.

Что, если бы я не гладила всякий раз одежду моих ребят перед тем, как отослать их в школу? Сделалась ли бы моя жизнь от этого легче?

Потому ли Ингрид нынче удостоена должности старшей участковой сестры, что я так старательно утюжила детские платьица?

А что бы случилось, если бы Блумберг не щеголял в свежеотглаженных сорочках на профсоюзных собраниях? А также по пятницам, когда рабочим выдавали недельный заработок? Да и вообще, кому нужны были все те часы, что я провела с утюгом в руках у гладильной доски? Ведь планеты как кружились вокруг солнца, так и кружатся по сей день. На пути вселенной мои старания не повлияли никак.

И все же…

Если все эти часы я тому принесла в жертву, чтобы заставить богачей уважать бедняков в поношенном платье, — стало быть, труд этот не зряшный. В добром здравии и в чистоте содержала я мое свежевыглаженное семейство, что, надеюсь, хоть как-то возвышало его в чужих глазах, — заключаю я, почесывая шею.

Пар от одеяльца, на котором я глажу белье, набивается в солнечный просвет над мойкой. Муха бьется об оконное стекло. Шипит кофейник. День как день, как все другие дни. Так, по крайней мере, кажется. До поры до времени.

Тихо об эту пору в подъезде. В комнате слышно тиканье настенных часов. Под кофейником мигают змейки пламени. Все как и прежде. Даже мысли и те все уже передуманы.

Вынимаю из кухонного шкафа чашку. Насыпаю в кофейник несколько ложек кофе. И тут меня ждет открытие: в старой банке с изображением турецких всадников на боку почти не осталось кофейных зерен.

— Чертова девка! Во все-то ей надо пальцем ткнуть, без этого не сделает ничего. Неужто чужачка не могла кофе купить и в банку насыпать, прежде чем в отпуск свой укатить! — выпаливаю я сердито.

— Может, в этом слаборазвитом захолустье, откуда родом девчонка, летом вообще не пьют кофе? — добавляю я, водворяя банку на место.

— Ох ты, миленький мой Рамон Наварро! Господи, да я же совсем позабыла про тебя, соня ты этакий!

Это я, собравшись вновь усесться на стул, ненароком взглянула на птичью клетку, накрытую куском черной ткани.