Перед свадьбой невесту показали Селиму только в чадре: Усман не был склонен считаться с его мнением и вкусом. Селим не должен был проявлять никакой самостоятельности. Василий заметил лишь, что невеста стройна, нарядна одета и, по обычаю турецких женщин, ярко красит ногти в темно-красный цвет.

— Будто целый день мясо ногтями рвала! — с содроганием подумал Василий. Махмуд, будущий тесть, по лицу жениха сразу распознавший, что тот совсем не рад стать супругом Айшедуды, теперь потребовал от Усмана включить в брачный контракт условие: если Селим вздумает отказаться от жены, то он повинен уплатить полсотни пиастров отступных.

Дом Махмуда, отца Айшедуды, находился неподалеку от стенных ворот Ун Капан близ Старого моста через Золотой Рог. Сюда, к тестю, и переехал Селим после подписания брачного договора в домике кади, жившего во дворе мечети Ени Султан…

На другой же день после свадебного пира в доме Махмуда Василий ушел на свою янычарскую службу, а по возвращении застал Айшедуду в обществе муллы Ибрагима. Оказалось, что жена Селима давала мулле подробнейший отчет о каждом шаге своего супруга. Теперь Усман мог реже наведываться к Селиму — присмотр за ним осуществлял и мулла, и тесть Махмуд, и сама Айшедуда, и даже домашняя прислуга. Под этим неусыпным бдением Василий Баранщиков должен был строжайшим образом соблюдать весь ритуал намазов, омовений и молитв. Он чувствовал себя в незримых цепях, которые давили, душили его.

Бежать? Нелегко при таком надзоре! Василий не мог шагу ступить свободно. Побег морем, снова на каком-нибудь корабле, теперь был еще труднее, чем в Хайфе. Порт кишел шпионами, при малейшем подозрении Усман предал бы его турецким властям. Оставалось лишь выжидать счастливого случая и тем временем стараться усыпить бдительность своих надзирателей. Нужно было также исподволь откладывать себе денег на дорогу. Это тоже требовало времени, тем более что ничтожной янычарское жалованье выдавалось нерегулярно, очень редко, обычно перед каким-либо важным событием или праздником.

Сама янычарская служба Василия была отнюдь не тяжела и мало обременительна. Такая служба могла с годами превратить человека в законченного лентяя и бездельника. За девять месяцев пребывания в янычарском войске Василию приходилось лишь нести караульные обязанности во дворце. Ни разу не брал он в руки ружья, не выстрелил из пистолета, не обнажал кинжала; никто не обучал его военному делу и не спрашивал с него каких-либо военных знаний. Только неотступный Ибрагим-мулла требовал от Василия твердого знания турецких молитв, говоря, что это сослужит ему большую службу и прибавит немало звонких пиастров. Как потом оказалось, мулла был прав!

Скука терзала Василия во время бесконечного стояния в дворцовом карауле, тоска преследовала его дома. Злую, жадную и хитрую Айшедуду он возненавидел, она платила ему тем же. Не раз она доносила на него мулле, и тот все более косо глядел на вновь обращенного. И лишь дворцовые события изредка разнообразили унылую и тоскливую жизнь на чужбине. Они были и забавными, и страшными.

Так однажды пост Василия оказался рядом со столбом дворцовой ограды, на которой была еще с вечера вздета отрубленная голова анатолийского паши, казненного по приказу султана. Рядом с головой висела на дворцовой решетке доска с приговором.

Целый день эта отрубленная голова глядела на Василия незрячими глазами, глумясь насмешкой смерти над смущенным янычаром. Прилетали вороны клевать мертвечину, Василий с отвращением гнал их. Множество зевак толпилось у решетки, тыча пальцами в сторону окровавленной, исклеванной, страшной головы. Василий Баранщиков не чаял, как избавиться от этого поста, и даже задумывался о немедленном побеге, который, вероятно, кончился бы его гибелью.

Случалось ему видеть и торжественные дворцовые церемонии, вроде парадного выхода султана со свитой на богослужение в мечеть Айа-София. От дворца до мечети было не более полутораста сажен, но шествие длилось свыше часа. По роскошной ковровой дороге, выстланной до самого храма, султан, сопровождаемый свитой, шел босыми ногами к мечети. Сто двадцать высших сановников свиты с макушки до пят были осыпаны драгоценностями и золотом. Видимо, приближенные султана забыли изречение: «Роскошь — это беда!»[17]

Дома, а часто и на службе, в свободные от караула часы, Василий, чтобы занять праздные руки и отогнать черные мысли, пристрастился к сапожному ремеслу. Он научился кроить и шить турецкую обувь лучше, чем турецкие мастера. За этим занятием никто не беспокоил его, он часами оставался один, обдумывая планы бегства. Побег морем снова отдалил бы его от России, а посуху пуститься — без подмоги пропадешь! И дорогу надобно загодя выспросить — а у кого? Об этом и думал Василий, раскраивая цветной сафьян. Впрочем, собственных денег у него не прибавилось: плату за туфли получал либо Махмуд, либо Айшедуда. Они вначале удивились пристрастию янычара Селима к столь мирному и низменному труду, но зато быстро привыкли к новому источнику дохода!

Только раз за время дворцовой службы Василий воспрянул духом в надежде, что подвернулся случай для побега.

Однажды великому визирю тайно пожаловались портовые власти: иностранные суда перестали нанимать турецких лоцманов для проводки кораблей через пролив Дарданеллы. Знаменитый пролив был глубок и удобен, лоция его давно известна, чужие штурманы легко проводили большие суда без помощи турецких лоцманов. В проливе явно «не хватало» мелей и препятствий!

Когда великому визирю доложили жалобу турецких моряков, было решено затопить в проливе несколько старых судов.

Начальник янычаров почтительно напомнил визирю, что среди дворцовых стражников есть бывший моряк Селим, который в данную минуту стоит на караульном посту у входа в Баби-Али, резиденцию великого визиря. Высокий сановник велел позвать янычара-моряка.

Представ перед высшим чиновником Блистательной Порты, Василий собрал все свое мужество, чтобы достойно встретить суровый приговор, ибо не сомневался, что стал жертвой доноса. Великий визирь узнал в вошедшем того новообращенного, которого недавно наградил и определил янычаром.

— Правда ли, что ты сведущ в морском деле, воин? — благожелательно спросил визирь. — Знаком ли тебе пролив Дарданеллы?

Василий приободрился. Какое-то дело, очевидно тайное, в Дарданеллах? Против кого оно? Уж не против… земляков ли? Василий знал, что на побережье Черного моря, в Анапе и других пунктах, турки срочно возводят против русских новые крепости, причем строят эти крепости французские инженеры. Неужто и его хотят послать на подобное дело? Исход поручения легко предсказать! Либо он попадет к своим… либо на кол!

— Мы решили доверить тебе одно поручение государственной важности, воин Селим, — говорит великий визирь, любуясь волнением красавца-янычара и приписывая его тому впечатлению, которое сам производит на этого воина. — Я велел позвать сюда и Джадида-ага, самого старого из морских лоцманов Стамбула. Он покажет тебе, Селим, наиболее узкое место в Дарданеллах, которое ты должен будешь сделать… еще уже и менее удобным для судоходства. Ты утопишь там два старых корабля, чтобы никто, кроме Джадида-ага, не знал, как обойти эти препятствия. Ступай с миром и доложи мне, что корабли гяуров не могут пройти Дарданеллами без услуг Джадида-ага.

На следующий день две гребные галеры под командованием воина Селима вывели из военной гавани Стамбула два старых фрегата, некогда захваченных у генуэзцев. Корабли еле держались на воде. На счастье обеих гребных галерных команд, ветер был попутным, иначе тридцативесельным галерам было бы нелегко буксировать громоздкие старинные суда. Экспедиция только на третьи сутки добралась до мыса Чанаккале. Здесь старые фрегаты были поставлены на якоря: Баранщиков побоялся начать погружение фрегатов в свободном плавании, так как течение в этом узком месте пролива оказалось сильным и корабли могло снести к берегу.