— Да, но что она все-таки означает?

— Это еще один ключ, — нетерпеливо проговорил я, — к тому, что им следовало бы заглянуть в себя, задуматься о причине своего наказания и о том уроке, который из него следует извлечь.

Мы пошли дальше. Эта история изрядно подпортила мне настроение. У меня было ощущение, что я все глубже и глубже погружаюсь во тьму, созданную существом, которое посмеивается надо мной, оставаясь в глубокой тени. Случайными ли были встреча с Аллегорией и его туманно-зловещие советы?

Но времени размышлять над этим не оставалось. Мы вышли на проселок, выводивший к государственной больнице. За ней виднелись белые надгробия на кладбище за высоким проволочным забором. Наверное, я простоял там дольше, чем мне показалось, потому что Алиса тронула меня за руку:

— В чем дело?

— За этим забором — больничное кладбище. Мелтонвилльское городское кладбище — по другую сторону дороги. Отец мой похоронен в земле штата, мать лежит на городском кладбище. Они и в смерти разлучены так же, как в жизни.

— Дэн, — мягко произнесла Алиса, — нам стоило бы поспать пару часов, прежде чем двигаться дальше. Мы прошли уж немало. Почему бы не навестить могилы ваших родителей, а затем там заночевать? Вы не против?

— Ничуть. Спасибо, что подумали об этом, Алиса, — с трудом выдавил я. — Вы замечательный человек.

— Ничуть. Этого требует элементарная вежливость.

И надо же ей было ляпнуть такое именно тогда, когда мое отношение к ней стало чуть теплее!

Мы двинулись дальше. Навстречу нам брел крупный рыжеволосый мужчина. На Алису он пялился, не отводя глаз, так что я ожидал тех же неприятностей, что и при встрече с Поливиноселом. Однако, заметив меня, мужчина остановился, ухмыльнулся и разразился громким хохотом. Хмелем от него разило за милю:

— Что это с ним? — спросил я.

— Не знаю, — ответила Алиса. — Хотя постойте… конечно! Поливиносел и все остальные, должно быть, сразу же признавали в вас чужака!

— Почему?

— Да из-за вашей лысины! Видели вы здесь хоть одного лысого? Нет! Вот почему этот парень заливается!

— Если так, то я меченый! Поливиноселу остается только велеть своим почитателям искать лысого.

— О, все не так плохо, — успокоила меня Алиса. — Вы не забывайте, что поток новообращенных не ослабевает, и в процессе адаптации сейчас находится множество бывших солдат. Вы вполне можете сойти за одного из них. — Она потянула меня за руку. — Ну, хватит, идемте. Поспим немного, а с утра разберемся.

Мы вышли ко входу на кладбище. Кусты по сторонам кладбищенских ворот вымахали выше моего роста. Распахнутые настежь железные створки покрылись ржавчиной. Внутри, однако, я не заметил ожидаемого запустения и буйной поросли бурьяна. Траву пожирали овцы и козы, которые стояли тут и там, как статуи, посеребренные лунным светом.

Я вскрикнул и рванулся вперед.

Могила моей матери зияла огромной темной пастью. На дне стояла черная вода. Гроб стоял торчком в грязи — очевидно, кто-то вынул его, а затем небрежно швырнул назад. Крышка гроба была отброшена. Он был пуст.

— Спокойно, Дэн, — произнесла стоящая сзади Алиса. — Не стоит так волноваться.

— Вот каковы ваши милые ребята, Алиса, ваши нимфы и боги Нового Золотого Века! Грабители могил! Упыри!

— Не думаю. Они не нуждаются ни в деньгах, ни в драгоценностях. Давайте осмотрим все кругом. Должно быть какое-то другое объяснение.

Мы осмотрелись. И увидели Реву-Корову.

Он сидел, прислонясь спиной к надгробию, такой большой, черный и неподвижный, что казался составной частью бронзового памятника. Он был похож на роденовского «Мыслителя» — «Мыслителя» в котелке и белой набедренной повязке. Но было в нем нечто живое. Когда он поднял голову, мы узрели сверкающие в лунном свете слезы.

— Скажите, — произнес я взволнованно, — зачем раскопаны все эти могилы?

— Благослови тебя Господь, мой мальчик, — произнес он со слегка провинциальным акцентом. — Видать, здесь погребен кто-то из твоих близких?

— Моя мать.

Слезы заструились еще обильнее.

— О, мальчик мой, неужто и вправду так? Тогда ты будешь счастлив, услыхав мою преславную новость. Видишь ли, здесь погребена моя собственная любимая жена.

Ничего радостного в этом я не видел, но предпочел промолчать и подождать, что он скажет дальше.

— Да-да, мой мальчик, — извини уж, что я так тебя называю. Я ведь все же ветеран американо-испанской войны и старше тебя на много скорбных лет. Да уж, не явись к нам благословенный Махруд — да споткнется он о собственные божественные копыта и расквасит свой славный лик! — я бы давно уже помер от старости, и кости мои покоились бы на барже вместе с останками моей жены и…

— Какой барже? — перебил я.

— Какой? Да откуда ты взялся? Ах да, ты новенький. — Мыслитель ткнул пальцем вверх, очевидно, показывая на мою лысину. — Боже мой, мальчик, торопись. К утру ты должен поспеть в Наспин, чтобы не пропустить отправления баржи, груженной костями. Великий будет праздник, уж поверь мне, с бочками Хмеля, а уж жареной говядины и свинины и любовных утех хватит по меньшей мере на неделю.

После долгих расспросов я выяснил, что Махруд велел выкопать останки всех покойников со всех кладбищ Зоны и переправить их в Наспин. Завтра утром груженная костями баржа переправится через Иллинойс и доставит останки на восточный берег. Что произойдет дальше, не знали даже младшие боги — или не хотели говорить, — но все были уверены, что Махруд вознамерился воскресить покойников. Поэтому в город стекались толпы жаждущих стать очевидцами великого события.

От этой новости настроение мое заметно улучшилось. Если на дорогах и в самом городе будет так много народу, то затеряться в толпе не составит большого труда.

— Дети мои, — говорил тем временем тип в котелке, — по мне, Все-Бык слишком далеко зашел, и это верно, как то, что меня прозывают Ревой-Коровой. Ну, попробует он воскресить покойников, а у него не выйдет. И куда денется людская вера в него? И что станется со мною? — Он громко всхлипнул. — Я снова останусь без работы, лишусь своего поста — это я-то, который служил старому Богу до тех пор, пока не понял, что тот сдает позиции, а на его место приходит молодой и могучий Махруд. Такие боги существовали в древней Эрин, когда боги были богами, а люди — великанами. А теперь Махруд — Бык имя его, чтоб он сдох! — потеряет лицо, и тут уж ничего не поправишь. И я стану самой жалкой тварью на свете — лжепророком! Да еще хуже того — меня вот-вот хотели повысить до полу-частью-недобога — я-то по службе быстро иду, расту как на дрожжах, потому что верую истово, и работаю как вол, и рта не раскрываю — и надо же было в голову Все-Быка прийти этой рекламной шумихе с воскрешениями! Ну чтоб ему стоило угомониться!

Наконец я выжал из него, что боится он не столько неудачи Махруда, сколько успеха.

— Если Махруд и вправду сумеет облечь старые кости новой плотью, моя вечно любимая жена начнет разыскивать меня, и жизнь моя не будет стоить даже цента до-Хмельных лет. Она не забудет и не простит мне, что я столкнул ее с лестницы десять лет назад, так что она свернула свою тощую шею. Какое ей дело до того, что она возвратится к жизни с чудесной фигуркой и милым личиком вместо прежнего топора. Только не она, о черная печень Господа гнева!

Да что там, разве бывал я счастлив с того самого дня, когда впервые открыл свои голубые невинные глаза, — не запятнанные ничем, кроме первородного греха, но Махруд говорит, что к нему эта догма не относится, — и увидал свет нового дня? Несчастным я был, несчастным и останусь. Даже сладкое жало смерти не дотронется до меня — и это так же точно, как то, что солнце встает на востоке, как то, что Махруд стал быком и переплыл Иллинойс с прекрасной Пегги на спине и сделал ее своей супругой на высоких скалах, — да, я даже не смогу умереть, потому что моя вечно любимая женушка разыщет мои старые кости и переправит их Махруду, чтобы предстать передо мною, когда я воскресну.