Я уже порядком устал от этого потока гипербол, бесконечного, как сама река Иллинойс.

— Благодарю вас, мистер Рева-Корова, и доброй вам ночи. У нас впереди еще долгий путь.

— Ну ладно, мальчик мой, только это не настоящее мое имя. Это прозвище, мне его дали городские, потому как…

Дальше я не слушал. Вернувшись к могиле матери, я лег, но сон не шел — Алиса с Ревой еще болтали. Только мне удалось отключиться, как Алиса хлопнулась на землю рядом и потребовала, чтобы я выслушал историю нашего нового знакомца.

Его белую набедренную повязку я, конечно, заметил. Так вот, если бы Рева поднялся, стало бы заметно, что сложена она треугольником, весьма напоминая определенный предмет одеяния младенцев. Сходство это было отнюдь не случайно. Рева оказался одним из Дюжины Дристучих Деток.

Более того, если бы Рева встал, я заметил бы еще исходящее от его седалища желтое свечение — нимб, по цвету и местоположению напоминающий фонарик светлячка.

Оказывается, вскоре после того как воздействие Хмеля стало проявляться в полной мере и жители Наспина повернулись спиной к внешнему миру, новой религией попытались воспользоваться многочисленные самозваные пророки. Каждый проповедовал свой личный вариант еще не до конца понятого вероучения. В их числе были и двенадцать политиканов, давно уже перекачивавшие деньги из городской казны в свои карманы. Из-за того что содержимое Бутылки не сразу изменило природу вещей, они не сразу поняли, что происходит в долине.

Колеса промышленности постепенно замедляли обороты. Трава и деревья неторопливо подтачивали мостовые. Люди мало-помалу теряли интерес к бытовым заботам. Почти незаметно таяли оковы морали. Исчезали вражда, злоба и болезни. Тяготы, ужасы и скука жизни рассеивались так же волшебно, как утренний туман под лучами встающего солнца.

И вот наступило время, когда люди перестали летать в Чикаго по делам или для развлечений, перестали ходить в библиотеки, когда работники типографий и репортеры ежедневных газет не вышли на работу, когда в компании Дизельных Бульдозеров и на винокуренном заводе Майрона Малкера, — крупнейших в мире предприятиях своего рода, — прозвучал последний гудок, когда люди, казалось, поняли наконец, что мир был устроен совсем не так, как должен, но что в скором будущем все станет хорошо.

Потом уволились все почтальоны. В Вашингтон и столицу штата полетели стаи перепуганных телеграмм и писем — из соседних городов, потому что местная почта закрылась совсем.

Вот тогда-то Управление пищевых и лекарственных продуктов, налоговое управление и ФБР начали засылать в Наспин своих агентов для выяснения обстановки. Агенты не возвращались. На их поиски посылали следующих, и те тоже поддавались притяжению Хмеля.

Хмель, однако, не вошел еще в полную силу, когда Дурхам открылся людям как Махруд, с подачи пророка Шида. Противодействие еще имелось, а энергичнее всего выступали против двенадцать политиканов. Организовав митинг в сквере у здания суда, они подстрекали народ идти за ними в атаку на Махруда. Для начала они вознамерились двинуться к Трэйбеллскому университету, где в здании факультета метеорологии обитал Шид.

— И там, — кричал один из этих двенадцати, потрясая кулаком в сторону мощного хмельного фонтана, бьющего из Бутылки на склоны холма, — мы линчуем этого сумасшедшего ученого, назвавшего себя Махрудом, этого лунатика, который, как мы знаем, всего лишь свихнувшийся профессор, любитель, с позволения сказать, поэзии и философии. Друзья, граждане, американцы, если этот Махруд и в самом деле бог, как утверждает Шид, еще один ученый безумец, — пусть он поразит меня молнией! Мы с друзьями бросаем ему вызов!

Все двенадцать стояли на трибуне перед зданием суда, глядя на Главную улицу, а вдоль нее — на холмы по ту сторону реки, дерзко взирая на восток. Ни грома, ни молнии не последовало. Но в следующий же миг они вынуждены были позорно бежать, чтобы больше уже никогда не докучать Все-Быку.

Алиса хихикнула.

— Их поразила кара не столь ужасная, как молния, и не столь впечатляющая, но гораздо более унизительная. Махруд наслал на них болезнь, из-за которой несчастные вынуждены теперь носить подгузники, как младенцы — и по той же причине. Разумеется, это убедило Дюжину Дристучих Деток. Но нервы у этих экс-столпов демократии оказались из закаленной стали. Никто и глазом не моргнул, а они уже заявили, что с самого начала знали, будто Махруд является Все-Быком. И они снова созвали митинг, дабы с великой помпой во всеуслышание объявить о смене курса. Они дошли до того, что Махруд, дескать, наделил их монополией на Божественное откровение. А если кто-либо из простых смертных пожелает связаться с ним, пускай встает в очередь и платит за вход. Они так и не уразумели, что деньги давно потеряли ценность.

У них хватило даже нахальства и скудоумия умолять Махруда о наделении их особым знаком в доказательство их пророческой миссии. И Все-Бык действительно наделил Деток явным признаком святости. Он наградил их негасимыми нимбами золотого света.

Алиса обхватила руками колени, чтобы не покатиться по траве от смеха.

— Разумеется, все двенадцать должны бы были радоваться привалившему счастью. Но радости им было немного. Ибо Махруд из ехидства поместил нимбы не на обычное место, а туда, где, чтобы продемонстрировать свою принадлежность к лику святых, Деткам пришлось бы вставать.

И хотите — верьте, хотите — нет, но эти упрямцы до сих пор отказываются признать, что Махруд покарал их. Наоборот, они не переставая бахвалятся месторасположением своих нимбов и пытаются заставить всех остальных пользоваться пеленками. Они утверждают, что перемотанная полотенцами задница — такой же признак истинных почитателей Махруда, как тюрбан или феска — знак правоверных мусульман.

Естественно, настоящая причина проста — им неохота бросаться в глаза. Не то чтобы они совсем не желали быть знаменитыми. Просто им не хотелось бы, чтобы люди помнили об их хвори и первородном грехе.

К этому моменту Алиса уже рыдала и давилась от хохота. Я же не видел во всем этом ничего смешного, о чем и сообщил ей.

— Ничего вы не поняли, Темпер, — выдавила она. — Их болезнь излечима. Все, что им требуется, — это попросить Махруда, чтобы он отменил кару, и он согласится. Да вот гордыня им не позволяет. Они упорно твердят, что это знак расположения Все-Быка. Да, Детки страдают, но им нравится страдать. Так же как Реве-Корове нравится восседать на женином надгробии — словно это удержит ее под землей — и проливать горючие слезы. Он и ему подобные не откажутся от своих мучений ни за что на свете — в прямом смысле слова!

Она снова залилась хохотом. Сев, я схватил ее за плечи и притянул к себе, чтобы проверить, не пахнет ли от нее Хмелем. Запаха не ощущалось, а значит, к бутылке Ревы она не приложилась. С ней просто случилась истерика.

Стандартный способ приведения в чувство истеричных дамочек — звонкая пощечина. Но Алиса нарушила ритуал и сама меня огрела — звонко. Результат, впрочем, оказался тот же — она смолкла и мрачно воззрилась на меня.

Я схватился за горящую щеку.

— Это еще за что?

— За то, что вы попытались воспользоваться моей слабостью, — ответила она.

От злости и изумления я не сумел выжать из себя ничего выразительнее, чем: «Да я… я…»

— Держите руки при себе, — огрызнулась Алиса. — Не стоит принимать мое сочувствие за любовь. Или полагать, что я, как и эти любители Хмеля, лишилась всяких тормозов.

Я повернулся к ней спиной и закрыл глаза. Но чем дольше я лежал, размышляя над ее необоснованными обвинениями, тем больше злился. Наконец меня прорвало. Кипя, я привстал и окликнул ее:

— Алиса!

Она, должно быть, тоже не спала, поскольку тут же вскочила и уставилась на меня, расширив глаза:

— Что? В чем дело?

— Забыл вам кое-что вернуть.

И я влепил ей звонкую пощечину. Затем, даже не удосужившись удостовериться, какой эффект произвел мой удар, я лег и снова повернулся к ней спиной. Добрую минуту, признаюсь, я напряженно ожидал, что в мою взмокшую спину вонзятся ее когти.