— Возражений нет, дорогая всеведущая Маргарита, — с галантным поклоном отозвался Куницын. — Американские ученые, равно как и наши, использовали графитовые замедлители. Но на войне всегда приходится рассчитывать запасные варианты. И получить две пинты тяжелой воды было крайне важно хотя бы в качестве вещественного доказательства немецкой версии. Игорь провез ее через все кордоны аж из самой Норвегии, но на последнем этапе, как видите…

— Эжен, откуда вы все это знаете? — вопрошала Маргарита себе на беду. — Словно вы эту воду и взрывали своей недрогнувшей рукой.

— Хотел бы, да не получилось, — отшучивался Евгений Петрович, наполняя бокалы. — Пороха не хватило, снабженцы подвели.

Маргарита Александровна пересела на край стола, взгляд ее притягивался к черному «дипломату», оставшемуся лежать на полу в небрежно прихлопнутом виде, и белые листки, зажатые тисками бортов, свешивались оттуда, дразня ее. Она склонилась над чемоданчиком, пытаясь выдернуть хотя бы один верхний листок, но тот намертво врос в прошлое и не желал отделяться. Потребовалось вмешательство мужской руки. Сухарев безбоязненно ухватил «дипломат» за шкирку, выпуская листки на свободу.

— Еще один разик, наугад, — просила Маргарита Александровна, вглядываясь в немые строчки текста.

Чувствуя себя хозяином положения, Сухарев небрежно перебросил листки на другой край стола.

— Может, в другой раз, Маргарита Александровна? Время позднее, работа безрадостная. Мы и без того перегружены нашим прошлым.

— Что там? Прошу вас, — допытывалась она.

— Уверяю вас, ничего занимательного.

Полковник Куницын взял листки, бегло пробежал заголовки и перебросил дальше, на крышку магнитофона.

— Ритуля, вы становитесь педантом. Кому интересны эти бюрократические каракули? Кроме очередной гадости, ничего там не может быть, уверяю вас.

— Это там, да! Вы нарочно не хотите, я знаю, — Маргарита Александровна пустилась вслед за отдаляющимся прошлым, догнав листки у самого среза. От ее прикосновения они упали на пол, разлетевшись в стороны. Она подняла наугад. — Тогда я сама… Нидершрифт… Что это? Что-то знакомое. Сейчас поищу в словаре…

Я помню все до последнего вздоха. Теперь они были добры и внимательны, они не хотят причинять мне раздражение излишним шумом, и потому дверь приоткрыта, чтоб не лязгать. Руки скованы за спиной, а это значит, что у меня в запасе несколько минут, потом счет пойдет на секунды, потом на доли секунд, и уж после этого — на вечность, но я должен остаться верным себе до конца, и никто не отнимет у меня моих последних секунд. Ведь даже если есть одна-единственная секунда, все равно это очень много, почти беспредельно, и даже за одно самое малое мгновенье можно успеть обдумать все. Остановись мгновенье, ты неотвратимо.

— Он получил свое, — сказал справедливый дурак.

— Он без вести пропал, — сказал наблюдательный.

— Он исчез, не оставив адреса, — сказал философ.

— Аминь! — сказал последний, самый набожный.

Боже, пошли мне мгновенную легкую смерть, но лишь не на плахе, но только от пули. А если не дал ты мне легкой смерти на войне, пошли ее во время мирного труда, за письменным столом, у станка, со скальпелем в руках, в чистом поле за штурвалом, а если не дал мне легкой смерти за трудом, допустил меня к старости, дай мне умереть во сне, чтобы я заснул и не проснулся, чтобы я вообще не знал, что я умер, будто это и есть тот самый вечный сон, обещанный нам. Зачем мы не бессмертны? Мы являемся в этот мир с криком боли, немые, бессловесные, и с мукой отходим в бессловесность и немоту. Миллионы лет экономная природа устанавливала именно такой порядок — отчего? О чем возвещает перворожденный крик? Ведь есть же в том высший смысл — не только воздуха в легкие набрать? Или боль нашего рождения есть лишь устное предуведомление природы об уготованной смерти?

Если бы люди были бессмертны, они не смогли бы рождаться в муках, это был бы генетический нонсенс. Там при неведомой звезде живет неведомое племя бессмертных — рождение каждого из них есть акт торжества и радости природы. А мы кричим, извиваемся в корчах, и нет тут цели иной, кроме цели памяти, чтоб мы не расслаблялись, не забыли донести крик боли нашего явления до смертного часа. О боже, пошли мне мгновенную легкую смерть, но лишь не распластанным на плахе, но только на лету, как птица, сбитая в полете.

А откажет пуля — получишь муку. Зато плаха никогда не откажет.

Зачем он умер так мгновенно и так прекрасно, опередив свою смерть на полвека?!

Так умирают бессмертные.

Над его шеей оглушительно хлопнуло. Сухарев вздрогнул. К левой тапочке подкатился нож, оброненный со стола при переводе. Маргарита Александровна судорожно копалась в словаре.

— Хенкер, дер Хенкер, ага! палач! так это протокол его казни! Отдайте! — отчаянно вскричала она, видя, что Куницын подступает к ней и вытягивает листок из ее руки. — Не отнимайте у меня моего Иго…

Но Евгений Петрович Куницын умел управляться с женщинами. Не успела Маргарита Александровна удивиться и прокричать, как белые листки слетелись в руки Куницына и оказались за его спиной, оттуда перепорхнули к Сухареву и тотчас — в черную щель «дипломата».