Но информационные каналы в этот час не работали. Да и день был неприсутственный. Одна Маргарита прилежно слушала своего собеседника, но мысль ее скользила по касательной.
— Я слабая, одинокая женщина, — откликнулась она печально, — и ничего не понимаю в ваших войнах, я способна лишь страдать от них. Но я знаю одно: война возникает из пещерной морали, разве это не ясно? Вот вы поминали о дубинке. Пещера на пещеру — с той поры и пошло. Это же котел кипящий…
Он удивился непроизвольно:
— Какая мораль может быть в пещере?
— Пещерная, разумеется, — она пожала плечами, дивясь его неразумению.
Иван Данилович был искренне заинтригован.
— А что в котле кипит? — продолжал допытываться он.
— Разве вам неведомо? Смола. Это уж потом все эти трактаты и тезисы, доктрины и постулаты. Надо же прикрыть эту пещеру, эту вонючую смолокурню, вот оно и пошло, но суть осталась той же. Память пещеры оказалась не менее устойчивой, чем память добра, и еще неизвестно, какая память окажется крепче, человечество еще не сделало окончательного выбора, ведь это так сладостно — дубинкой махать! Для этого ума не надо. «Если бы народы знали, из-за чего мы воюем, никогда не удалось бы устроить хоть одну приличную войну». Это не я придумала, а Фридрих II, он-то разбирался в этой кухне получше нас с вами. У каждой нации обнаруживается враг номер один, они с завидным постоянством меняют лишь врагов, но не номера. Точно так же и с фашизмом, до корней которого вы мечтаете докопаться: трусость, агрессивность, классовый империализм, душевная апатия народа — все высокие слова, а на деле-то это пещера, пещера. Тут уж точно, в любой системе координат — везде пещера… Таков мой иск к войне.
Сухарев поймал себя на том, что он морщится, негодует, любуется — и все это одновременно. Любуется ее вновь порозовевшим лицом, переменчивостью глаз и губ. А морщится и негодует он от ее слов: это же все ненаучно, доморощенно. И вообще, ради чего это мы все о высоких материях? — радостно удивился он.
А вслух неожиданно для себя самого сказал:
— Непременно включу ваш тезис в новое издание со ссылкой.
Она улыбнулась ему поощряюще:
— Дарю без ссылки. Разверните его на сто страниц ученого текста, а мне за них…
— По рукам. А пока до гонорара не дошло, разрешите презентовать вам первое издание. Оно в чемоданчике, специально держу рядом с виски.
— Да она же у меня есть! — с оживлением воскликнула Маргарита Александровна, когда он, прикрыв «дипломат» своим телом, достал книгу и она увидела обложку «Преступник номер один» и прочитала подзаголовок на титульном листе: — «Адольф Гитлер, его жизнь и преступления». Я же читала! Так, значит, вы и есть тот самый Иван Сухарев, член-заседатель международной организации историков и вице-президент нашего национального комитета? Как же я сразу не сообразила? Что же вы темнили? Наконец-то я вас разоблачила, надеюсь, не в последний раз…
— В другой раз не буду, — покаялся он и спросил недоверчиво: — В самом деле читали?
— Еще бы. И точно знаю, что книжка не прошла незамеченной, я слышала отзывы…
— Спасибо, — отозвался польщенный автор. — В таком случае придется сделать повинную надпись. Что же вам написать? — Иван Данилович подвинул раскрытую книгу и задумался.
Рита засмеялась:
— Теперь я раскусила вашу сущность до конца: вы честолюбец, вас интересует все только первое — преступник номер один, проблема номер один. И сами-то небось мечтаете стать первым номером.
— Но вам я напишу что-нибудь из последнего, — парировал он. — Из последних моих желаний. А все же что? Подскажите.
Она продолжала смеяться игриво:
— Над чем же тут голову ломать? Шпарьте наипоследнейшее, однако же не забудьте и того, что писали мне двадцать пять лет назад? Я же до сих пор не получила…
— Попробую, — Сухарев достал цветной карандаш, принялся строчить, и, как видно, не коротко.
Рита затаенно наблюдала за ним.
— Прекрасно, — продолжала она. — Отныне я нарекаю вас своим другом номер один. И пью за вас. За моего несостоявшегося поклонника, с которым мне все равно хорошо. Честное слово, мне давно не было так хорошо. С вами все так легко и доступно, даже боль. Вы мне как старый-престарый друг, хотя еще утром не занимали моих мыслей. А теперь близки до родимости, теперь, рядом с вами, я словно помолодела на двадцать пять лет и можно начинать жизнь сначала. Поэтому мой тост — за неразгаданность! Теперь я только и буду думать о нашей встрече. Мой дом всегда открыт для вас, вы ведь часто в Москве… я буду счастлива. Вот и объяснилась.
И, сама смутившись, принялась мять подушку.
Сухарев тоже не ожидал, что будет так растроган от столь пылкого признания, пришедшего к нему с опозданием на полжизни. А мы (наконец-то) можем приступить к лирическим картинам.
И впрямь!
— Рита, у меня нет слов, — так начал наш герой. — Все, что я сейчас смогу сказать вам, будет банально и скудно, поэтому я умолкаю. Нет, нет, я надписал, но с одним уговором: вы прочтете, когда я уйду. — Иван Данилович протянул ей книгу. Она хотела все же раскрыть обложку, но он долгожданно коснулся ее руки: — Умоляю вас.
Она ответила робким пожатием. Их руки соединились. Вот и губы пошли на сближение. «Боже мой», — сказала она, и страдальческий рот ее сделался полураскрытым, а герой наш уже ощутил предварительный трепет…
Кто знает, как далеко завели бы наших героев эти отрадные прикосновения, но Рита опомнилась первой. Из полураскрытых губ вылетел шепот: «Прошу вас, это нельзя, умоляю» — и встречные волны расшвырнули их по разным берегам.
На всякий случай, не будучи до конца уверенной в их добродетели, судьба решила подстраховаться. В третий раз пропел звонок над дверью, являя весть, что близок час расплаты. Еще продолжая держать Сухарева за руку, Рита с сомнением посмотрела туда: открывать или не открывать? И молчаливым сговором решено было — открыть: все равно за дверью не угомонятся.
53
Мгновенно взбита подушка, чтоб не осталось следа от локотка. Прошуршало кимоно. Щелкнул замок, и тотчас размножился эхом невнятный звук, в котором оторопевший Иван Данилович не сразу разгадал чмоканье затянувшегося поцелуя, мало того, следом раздался радостный клич:
— Эжен! Вот не ждала!
Иван Данилович покрылся жаркой краской — что это было: запоздалое раскаяние в собственном благородстве или преждевременная ревность к незнакомцу?
А вот и ответ на сей вечный вопрос.
— Где же тапочки? — по-свойски выскочил жизнерадостный баритон, показавшийся к тому же знакомым.
«Так я тебе и сказал», — мстительно отозвался Иван Данилович, ох не повезло ему с ногами, то и дело в чужую обувь лезут.
— Ваши тапочки в расходе, Эжен, сейчас я что-нибудь соображу, — деловито вскрикивала Маргарита Вольская, громко шаря руками по прихожей. — Прошу пока знакомиться.
В комнате возник великолепный хлыщ (как с той же мгновенностью окрестил его Сухарев): седовласый, серо-костюмный да еще с букетиком нарциссов в руке, неизвестно где выхваченным из темноты, уже сгустившейся над городом.
Что наша жизнь? Висим на волоске. Всего тридцать секунд, и полная смена декораций, будто неведомая рука нажала неведомую кнопку на неведомом пульте.
— Евгений Петрович, — церемонно представился хлыщ, и голос его снова показался Сухареву знакомым.
— Весьма приятно, — ответствовал Иван Данилович с важным поклоном издалека, но назваться не успел, ибо тут же за спиной Хлыща возникла Рита, отбирая у него нарциссы.
— Обойдетесь без тапочек, Эжен, — решила она. — Вам ведь по грязи не топать, до подъезда доставляют. Значит, грех вас ко мне привел, цветами искупить хотите. Сейчас я вас разоблачу. Какая прелесть… — Маргарита Александровна окунула лицо в букет, прокрутилась по комнате, отыскивая вазу.
— Искупление греха, исключительное и постоянное искупление. Я человек действия, мое искупление идет впереди греха. — Хлыщ смотался в прихожую и тут же вынырнул обратно, держа в руках два пижонистых футляра.