- Вот его-то зазря поминать теперя лучше не стоит. - опасливо проговорил Ванька, запустил руку в банку и, выудив двумя пальцами из мутноватого рассола кривой огурец, истово захрустел.
- Кого зазря поминать? - поинтересовался Смычок, тоже жуя огурец. - Ничего, хороший, только горчит чуток.
- А мой вроде не горчит... Ну чёрта поминать, кого же ещё! Не поверишь мне, Никита, у меня зубы новые отрастают! Старые все повыпали. Вот глянь! - Ванька с таинственным видом вынул из кармана жёлтый подгнивший клык. - Это последний старый вчерась выпал. Всё после чертячьего укола. И борода с усами в рост пошла. И у тебя, я гляжу, макушка уже не голая.
- Так чего ты тогда такой хмурый, Вань?
- А с чего бы мне радоваться?
- А чего ж не радоваться? Неделю назад ты совсем помирал, а сейчас живой и молодеешь. Бог не помог, так черти выручили.
- Мутное это дело, Никита - с чертями водиться! Всё что тебе нечистый даст, за то потом вдесятеро спросит!
- Да ещё когда спросит! И спросит ли?
- А то ты не знаешь, как в старину Евсей Ухмылин с мужиков спрашивал!
- Так Евсей Ухмылин - это чёрт лесной, а те черти что нам подсобили - те озёрные.
- А какая разница-то! Всё одно - черти!
Марк Септимий внимательно слушал и никак не мог понять почему варварские жрецы до сих пор не дали себе труд досконально разобраться в собственном пантеоне. Отчаявшись понять что-либо внятное из разговоров тупых и нерадивых варваров, Марк Септимий начал размышлять сам. От мыслительных усилий кончик его рыжего хвоста нервно подёргивался.
Понятно было что черти - это низшие божества, обитающие под землёй в раскалённой лаве и периодически вылезающие на поверхность по какой-то своей надобности. Во время своих наземных прогулок они любили слегка попрессовать местное население. Водяные и лесные черти покровительствовали растениям, животным и людям в их среде обитания - то есть, в водоёмах и в лесах.
Черти состояли в ведении у Сатаны, которого иудейский бог послал заниматься земной, огненной и водяной стихиями, попросту спихнув его с небес на Землю. Себе же в помощь иудейский бог оставил на небе легион ангелов, поставив шестикрылых серафимов командовать когортами, далее командные должности понижались вплоть до архангелов, командующих манипулами и центуриями. С кем сражается это небесное воинство, и как протекает его служба в мирное время, Марк Септимий так и не понял.
В новой религии вообще было много непонятного. Например, и жрецы, и их библия всюду утверждали что бог один, и кроме него никаких богов нет. И тут же без всякого объяснения утверждалось что бог вовсе не один, а целых трое - бог-отец, бог-сын и святой дух, которые все втроём составляют святую троицу. После этого опять говорилось, что бог один, хотя перед этим уже говорилось что их на самом деле три, с перечислением всех троих по именам. И всё это завершалось мутным словечком "триединство", которое явно было не в ладах со здравым смыслом.
Кроме того, непонятно было, куда причислить Сатану с чертями и серафимов с ангелами. Они ведь тоже божества, хотя и низшие, но почему-то при подсчёте количества богов в новом пантеоне их никто в расчёт не брал. В результате получалось, что бог в новом пантеоне как бы всего один, хотя на самом деле выходило, что их там целая орава, как и у римлян. Только у римлян каждый бог был аккуратно приписан к каждой стороне человеческой жизни - кто к домашнему очагу, кто к торговле, кто к ратным делам, кто к любовным. А эта варварская пиздобратия непонятно что делала... С ума сойти от такой религии!
Марк Септимий брезгливо передёрнулся и прижал уши к голове. Если даже среди богов нет ни смысла, ни порядка, то откуда он может взяться у смертных, поклоняющихся таким богам? Не может у них быть ни сильного государства, ни хороших дорог, ни прозорливых и умелых военачальников.
Бывший командир римского манипула вылез из травы, отряхнулся всем телом, сурово глянул жёлтыми кошачьими глазами на нерадивых жрецов, лениво трескающих подозрительные овощи, без омовения рук, сидя на грязном крыльце, даже не выложив их на блюдо, без специй и без оливкого масла, презрительно фыркнул и потрусил краешком дороги по улице Щорса совершать ежедневных обход своих владений.
Во дворах повсюду копошились поздоровевшие и помолодевшие сельчане. У них появились силы, и они приводили в порядок обветшавшие подворья, чинили нехитрый свой инвентарь, скребли, чистили и мыли, сгребали граблями сор.
- О! А вот и спецназ пожаловал. Здорово, Котовский! - копавшийся во дворе Дрон восхищённо посмотрел на железное тело уличного бойца и по достоинству оценил его нарочито расслабленные но предельно выверенные движения.
Марк Септимий тоже сразу увидел в Дроне бывалого солдата с хорошей реакцией, инициативного и изобретательного в бою, безусловно умеющего воевать и побеждать противника. Но при этом он никогда не поставил бы его на равных со своими легионерами, потому что в Дроне отсутствовало главное качество, присущее лучшим римским солдатам - холодная сосредоточная ярость и неослабевающее желание убивать врагов Рима. Дрон же по своему характеру больше походил на наёмника, для которого работа солдата была неплохо оплачиваемой профессией, но не более того.
На крылечке Толянова дома сидел Дуйэн со своей радиостанцией и усердно гнал дезу в Блэкуотер в то время как все радиоактивные материалы из хранилищ давно покоились на дне Волынина озера, если не считать той малой части из которой Женька Мякишев сделал миниатюрный реактор чтобы запитать силовую установку грузопассажирского дракона, пилотируемого Петровичем.
Дуэйн тоже был хороший, быстрый и опасный боец, но слишком добродушный по характеру. Воинское звание этого чернокожего солдата было, скорее всего, не выше декуриона, ну в крайнем случае опцион. Судя по униформе, он являлся военным представителем какой-то иностранной державы. На спине его короткой туники имелась крупная надпись US ARMY, из чего следовало, что туника эта является частью уставного обмундирования, как и высокие армейские берцы, и широкие штаны с натовским камуфляжем.
Особенно шокировала Марка Септимия камуфляжная куртка Дуэйна. Он не мог понять, кому и зачем понадобилось совершать невероятные усилия чтобы придать военной форме такую странную пёструю раскраску. Ведь военачальникам трудно будет разглядеть в отдалении своих солдат, одетых в униформу, которая сливается с окружающим пейзажем. А как же им тогда командовать войсками, которые и разглядеть толком нельзя?
Чуть подальше во дворе возился с каким-то незнакомым оружием сухощавый жилистый воин. Он сурово отстранял от себя ластившуюся к нему водяную нимфу, имевшую человеческий облик, но с чешуёй и плавниками. Марк Септимий, разумеется, слышал о том что нимфа Эгерия неоднократно являлась в приватной обстановке Нуме Помпилию, которому она покровительствовала, но ни разу не видел чтобы боги показывались среди бела дня в компании людей. Вероятно, у варварских богов были иные правила.
Марк Септимий замедлил шаг, подошёл поближе к плетню и стал внимательно наблюдать за Толяном. Его уверенные чёткие движения и исходящая от него внутренняя сила сразу дали понять Марку Септимию, что перед ним действительно страшный воин, каких он никогда раньше не видел. Профессиональный солдат до мозга костей, одинаково хорошо умеющий командовать подразделением в бою и выполнять команды, а лучше всего умеющий воевать в одиночку. Хладнокровный, выдержанный, смертельно опасный боец, который мог легко пробраться незамеченным в римский лагерь, без единого звука сняв часовых, недрогнувшей рукой вырезать спящий манипул и раствориться во мраке ночи. Не просто идеальный солдат, а совершенная, никогда не ошибающаяся машина для убийств. Марк Септимий встретился взглядом с Толяном, и шерсть на нём встала дыбом, а мускулы непроизвольно напряглись.
- Ну что ты, Котовский, на меня уставился как рукопашник перед схваткой?
Марк Септимий расслабился, потушил огонь в глазах и прошествовал мимо. В прошлый раз, когда он ходатайствовал перед Толяном чтобы тот спас его жреца, Ваньку Мандрыкина, от скорой смерти, Толян и сам выглядел тяжело больным человеком, словно неведомые враги систематически подсыпали ему в пищу какую-то отраву. Сейчас этот воин полностью оправился от болезни, и вокруг него витала незримая аура, вызывающая смутное чувство опасности.