— Должен перенести. Я поеду с вами. Придется нам колесить для безопасности.

Явился Качановский, который, дав сигнал к нападению, пропал куда-то, чтобы не попасться на глаза своей компании, и теперь спрашивал, что с ними делать.

— Снести всех, как лежат, связанными, в клеть, оружие отнять, весь багаж оставить при них. Пригрозить смертью трактирщику, чтобы не развязывал их до полудня. Не очень-то им захочется возвращаться в Гродно. А вот Иванов, если улизнет от нас, наделает нам хлопот. Часа через три-четыре подоспеет погоня.

— Не стану их ждать. Посажу своих людей на отобранных лошадей, и ищи-свищи, — он вдруг покачнулся и чуть не упал. — Черт возьми, что-то у меня в голове помутилось.

— В ногах неладно, когда в голове нескладно, — усмехнулся укоризненно монах.

— Изжога меня мучит, черт, опьянел я, что ли? Эй, ты там, сбегай-ка в гостиницу, принеси мне миску кислой капусты. Самое лучшее лекарство.

— Налили вы в себя столько, что и бочке не выдержать.

— Ну, а своего все же добились. Здорово-таки я провел Иванова!

— Будет он вас поминать со скрежетом зубовным, — заметил Гласко.

— И-и... — махнул он презрительно рукой. — Пускай ищет ветра в поле. Не сделать ли перекличку вон этим сорвиголовам?

Заремба, как командир своей экспедиции, направился к людям, возившимся у заново разложенных костров.

— Стройся! Шеренгой вперед, марш! — скомандовал Качановский, точно на параде. Ватага, сомкнувшись в шеренгу, зашагала так, что земля дрогнула.

— Раз, два! Раз, два! Стой!

Солдаты остановились, как вкопанные, перед Зарембой. Он расхохотался; большинство было одето в мундиры и амуницию, сорванную с пленных русских солдат, а те, кому не хватило ружей, держали казацкие пики «на плечо». Даже барабанщики стояли на флангах.

— Такой парад привлечет внимание.

Он был недоволен.

— В лохмотьях были, без сапог, уже вши их носили, — оправдывался Качановский, огорченный его неудовольствием. — В первом же местечке прикажу портным нашить петлицы наших цветов, и кто их узнает. Чуть не на сто человек новое обмундирование, — это не шутки... Лошадей и телеги я отправил к переправе, хочу спрятаться в занеманских лесах еще до наступления утра. Мне пора трогать.

Отправив людей к переправе, он взял у Зарембы деньги на расходы, инструкции и планы местностей по пути к бригаде Мадалинского, стоявшей где-то на берегу Нарева, близ Остроленки. Трогательно распрощался с товарищами и удалился шатающейся походкой.

— Шальной человек. Не хотел бы я очутиться в его шкуре, — проговорил Гласко и направился к солдатам, поджидавшим его в огородах.

— Кацпера возьмем на носилки между нашими лошадьми, — хлопотал Заремба.

— Ему хуже. Посмотрите на него, — прошептал с тревогой монах.

— Не оставлю его в Мерече. Перетрясут здесь все, до последней перины. Посажу его впереди себя на лошадь и как-нибудь довезу. Кацпер! — нагнулся Заремба к раненому, но тот не издал ни звука, пошевелил только губами, как будто теряя сознание.

— Господи! Отче, помогите, — схватился Заремба в отчаянии за голову.

— Возьму его в свою монастырскую бричку, — ждет меня тут со вчерашнего дня, — и довезу прямо на квартиру пани подкоморши. Надо ее только предупредить.

— Мацюсь сейчас отправится. Я останусь с вами.

— Безопаснее будет поехать мне одному, — ответил отец Серафим. — Придется сделать крюк, но к вечеру буду в городе. Поезжайте и вы с богом, не мешкайте.

Перекрестил его на дорогу. С восходом же солнца выехала из Мереча монастырская бричка. Как всегда, впереди шел козел-поводырь, а за ним небольшое стадо овец, наскоро закупленных в местечке. Паренек покачивался на козлах, лошадки тащились лениво, а отец Серафим, шепча молитвы, озабоченно поглядывал на Кацпера, лежавшего под покрышкой, и часто обтирал ему водкой ноздри и лицо. В тот момент, когда сворачивали с Гродненского тракта влево, на проселочную дорогу, ведущую к лесам, огромный багровый диск поднялся на небе.

XI

Зарембе удалось при содействии босняков, принимавших участие в заговоре, добраться до своей квартиры еще до открытия застав, бдительно охраняемых казаками. Выспавшись в течение нескольких часов и переодевшись самым модным франтом, бренча цепочками и брелоками, в огромном галстуке, повязанном вокруг шеи, в котором он мог потонуть до самых глаз, в полосатом жилете, голубом фраке, узких белых панталонах, в остроконечной шляпе, красивый, благоухающий ароматом французских духов, улыбающийся, несмотря на глубокое беспокойство о Кацпере, он собирался показаться в городе, чтобы обратить на себя внимание. В это время на пороге появился Гласко. Вид у него был усталый, весь он был забрызган грязью, лицо его пылало от негодования.

— Что случилось? — забеспокоился Заремба. — Какая-нибудь неприятность?

— Большущая! Прикажите мне дать чего-нибудь поесть. И слушайте, что со мной приключилось! Помчался я из Мереча и спокойно на рассвете еще доехал до имения, где «мировские» пасут своих лошадей. Раздал дукаты, приказал держать язык за зубами и направляюсь с хорунжим в его палатку, чтобы немного выспаться. Выбегает оттуда поручик Закржевский. Ждал нас, оказывается, со вчерашнего дня, — кто-то из конюхов донес ему, что двадцать пять человек ушло неизвестно куда и зачем. Насел на меня, как на еврейскую клячу. Говорю дураку спокойно, что вы ему все разъясните. Взбесился, болван, еще больше и приказал вязать меня. К счастью, до этого не дошло, потому что его не послушались. Я думал, что с ним удар случится, — избил солдат и пообещал всех отдать под гетманский суд. Я ему рассказываю и то, и другое, советую быть спокойнее, отнестись к делу благоразумно, а он мне все твердит, как попугай: король, служба, долг. Болван неотесанный, такое мне скверное слово сказал, что я его на дуэль вызвал. Весь эскадрон он повел в Гродно, и даю голову на отсечение, что побежит жаловаться королю и гетману и подаст официальный рапорт. Дело примет для нас скверный оборот.

— Дурак этот Марцин, это верно; но солдат хороший. Из-за большой своей привязанности к королю может нам наделать много бед. Что мы рискуем своей жизнью — это пустяки, лишь бы дело не потерпело ущерба. Если вдруг примутся допрашивать солдат и расследуют, как было дело, так по нитке до клубка доберутся. Черт возьми, этого допустить нельзя, — раздумывал вслух Заремба в большом волнении. — Нельзя терять ни минуты!

— Что же вы думаете делать?

— Я должен удержать Закржевского, чтобы он не подавал рапорта, хотя бы пришлось мне употребить насилие. Нет другого выхода. Едемте, лошади ждут.

Поехали в Старый Замок, представлявший собой почти развалину, где на время сейма квартировали «мировские», несшие личную охрану его величества короля. В воротах, загороженных барьером, стоял караул с примкнутыми штыками. В длинном дворе, заваленном обломками, толпились солдаты и о чем-то совещались, так как в толпе слышались возбужденные голоса и поднимались сжатые кулаки.

— Что тут творится? — спросил Гласко вахмистра Гродзицкого, поджидавшего их.

— Я обставил караулами ворота и все выходы. Жду приказов пана ротмистра, — отрапортовал ему Гродзицкий. — Не хотел никого выпускать, — шепнул он многозначительно. — Ведь тут и наша шкура может пострадать. Всех нас уже вызывали на допрос.

— Станьте же у дверей, чтобы нам никто не помешал... и смотрите!

Закржевский жил в угловой башне, сильно потрескавшейся в верхней части. Занимал он там две комнаты в нижнем этаже, убранные с солдатской простотой. Как раз в то время, когда они вошли, он сидел перед окном и сочинял рапорт. Заслышав шаги, вскочил и, увидев друга, заговорил быстро, не обращая ни на кого внимания.

— Знаешь, что наделал ротмистр? Взбунтовал моих солдат и повел их на разбой. Ты сам офицер и понимаешь, какое это преступление — напасть в мирное время на союзных солдат, и притом еще где — под боком у короля и сейма. За такое дело можно ответить головой. Это дело сейчас же разнесется, посол потребует у короля удовлетворения, и за все придется отвечать мне, несчастному. Я ответствен за эскадрон перед королем и гетманом. Сейчас отправлюсь со служебным рапортом, а вас, ротмистр, прикажу задержать на гауптвахте. — Он стал лихорадочно одеваться. — Я не хочу потерять свою репутацию, я не переживу такого позора. Господи, чтобы меня заподозрили в разбое! — простонал он в отчаянии и, прицепив саблю к портупее, направился к двери.