– Одуванчик – возможно, да. Цветок мечтаний, которые могут исполниться или же нет. Но скажи мне, кто огорчил тебя?

– Кто-то, кого я должна забыть.

– Настолько плохо? – Он покачал головой. – Тот, кто так сильно огорчает тебя, редко достоин твоей печали.

Я повторяла себе то же самое. Осталось только начать верить в это.

– Так что этот кто-то сделал?

– Он хранит от меня секреты.

– А, секреты. Все всегда окружены секретами. И вы считаете, что забыть его легче, чем жить в тени секрета?

Я представила себе семянки одуванчика – один за другим разлетевшихся на своих крошечных парашютах: Может быть. Может, нет.

– Как мне определить, стоит ли мне забыть его, Сайлен?

Я надеялась на какой-то простой совет, которому я могла спокойно последовать. Но он дал мне самый неопределенный ответ из всех:

– Все зависит.

– От чего?

– Хранит ли он секреты не из–за себя, а из–за тебя.

– Меня? Почему из–за меня?

Теперь его хмурые брови слились в одну большую складку.

– Хочешь правды? Конечно же, хочешь. И правда всегда красива, всегда. Но прежде чем ты потребуешь ее, должна быть к ней готова.

Ножницы снова начали работать над сосной. Металл сверкал между ветками, высохшие кончики ломались и падали на землю. Было ясно, что ему больше нечего мне сказать. А может было, но, как и все, он предпочитал более простое решение – потому что я была, знаете ли, не готова.

Неожиданно он остановился и повернулся.

– Не позволяй моей несвоевременной проповеди расстроить тебя; есть куда более важные вещи, о которых следует беспокоиться. Карнеги, верно?

– Да. Концерт через две недели, и я в ужасе. Сколько бы я ни практиковалась, этого никогда не достаточно.

– Музыка – это не Олимпийская дисциплина, Тейя. Внутреннее умиротворение важнее практики.

– Хотелось бы, чтобы вы сказали это моим двум наставникам. – А еще парню, который только что разрушил толику оставшегося моего внутреннего умиротворения. Но затем я поняла, что не упоминала причину ссоры с Ризом. – Откуда вы узнали о Карнеги?

– Через общеизвестные слухи, полагаю. Такого рода новости быстро разлетаются. А теперь, если хочешь моего совета – возьми выходной. Постарайся отдохнуть и хорошо провести время в часовне этим вечером.

– Часовне?

– Да, в той, что в кампусе. Нет ничего лучше истории о призраке в безлунную ночь. Да и орган завораживающий. – Затем у него появилось сомнение: – Ты ведь пойдешь?

– Если это органный концерт, то сомневаюсь, что пойду. Мои друзья не очень любят органную музыку.

– Друзья, знакомые – человеку всегда нужно окружение. Но скажи мне, если однажды твое сердце потонет в своих лабиринтах, где тогда будут твои друзья? Спустятся ли они с тобой, или ты отважишься пойти в одиночку?

Он сказал это с таким пафосом, что я чуть ли не рассмеялась.

– Не думаю, что в моем сердце так много лабиринтов, Сайлен.

– Пока нет. Но подожди, когда ему придется делать выбор. Надежное обещание человека или темное обещание призрака.

Впервые что-то в стиле его общения напугало меня.

– Не уверена, что понимаю, о чем вы.

– Только о том, что тебе нужно пойти сегодня туда, вот и все. – Он улыбнулся, и брови поднялись обратно в разные углы. – Я бы не пропустил это ни за что на этом и потустороннем свете.

Когда я уже собиралась уходить, он начал обшаривать все свои бесчисленные карманы.

– Cперва, я должен дать тебе это… – Он наконец нашел этот предмет: маленькую деревянную трубку, слишком толстую и короткую чтобы быть флейтой. – Ключ к окнам часовни. Они не заговорят с тобой без него.

– Вы еще и хранитель часовни?

– Все может быть. – Он загадочно подмигнул мне. – Хранитель всего, что было заперто слишком долго.

По пути к Форбсу, я внимательней рассмотрела трубку. И конечно, это вовсе был не ключ. То, что я держала в руках, было обычной крошечной подзорной трубой.

НОЧЬ ОКУТАЛА ЧАСОВНЮ кромешной тьмой, превращая ее в сказку камня и цвета. Глубокий изголодавшийся черный цвет крался вдоль стен. Он жадно поглощал их, полностью проглатывая их очертания. И таким образом оставались так только окна. Кружевные пятна красного и синего. Висящие в одиночестве. Плавающие в молчаливом, беспощадном небе.

– Добрый вечер, мисс. Вы пришли на показ? Мы скоро начнем.

Я прошла мимо привратника. Поднялась по нескольким ступенькам. Но только когда я шагнула вовнутрь, мои глаза охватило чувственное волшебство этого места. Совершенное и невозмутимое великолепие.

Земля и небо, человек и бог, жизнь и смерть – все слилось в огромное пространство линии, света и воздуха. Бесчисленные арки возвышались вокруг, исчезая высоко в далеком сводчатом потолке, словно гигантские сосуды из камня. А окна, теперь их цвета были увечены монохромностью ночи, балансировали своими хрупкими каркасами на огромных стенах, удерживаемые на месте неуловимой геометрической тайной. В сравнении с Проктер Холлом, последний оказался кукольным домиком. Сокровенный, сокровище само по себе, но пойманное в границы деликатных размеров. Этой часовне размеры были нипочем. Она тянулась к небу, понимая, что даже свод звезд не сможет вместить ее.

Я прошлась вдоль нефи. Села. Все вокруг меня дышало и было живым: потертые полы, ожидающие скамьи, мерцание люстр неистово билось внутри железных клеток. Люди сновали, выбирая свои места. Далеко впереди темно–красный канат разделял деревянный резной алтарь, где орган – захватывающий, как назвал его Сайлен – расположил свои трубы вдоль стен, торжественные, словно стражи по обеим сторонам.

– Взгляните на дерево, окружающее нас. Оно из Шервудского леса. Того самого Шервудского леса. И часть его может датироваться временем Робина Гуда.

Голос девушки раздался за группой туристов, которые закрывали обзор (возможно, последняя экскурсия на сегодня), и я слушала в пол–уха пока она объясняла, что для выполнения резьбы понадобился год и сотня мастеров. Затем я услышала упоминание о музыке. «…существует ритм этой резьбы, как у всего остального в этой часовне. Вы можете увидеть тут фигуры: Птолемей, Пифагор, Орфей…».

Потребовалось какое-то время, чтобы имя дошло до меня. Снова Орфей. На этот раз в часовне американского университета, чей интерьер не должен быть связан с болгарскими легендами и греческими мифами.

Туристическая группа уже перешла к следующему объекту интереса.

«…где вы можете увидеть цитату от Иоанна: И познаете истину, и истина сделает вас свободными. Истина – это тема всего трансепта. Теперь, пожалуйста, следуйте за мной к выходу…»

Я догнала их как раз вовремя.

– Извините, я услышала, что вы упоминали Орфея.

– Да, он прямо здесь. – Она указала на несколько деревянных фигур, вырезанных на алтарных скамейках. Орфей был первым, обращенный ко всей часовне. – Красивый, не правда ли?

Даже с расстояния, крошечная статуэтка излучала мрачную тишину его отчаяния: дерево придало форму его лире, но не могло дать голоса.

– Откуда здесь взялся Орфей?

– Из–за музыки. На этих скамьях обычно сидит хор. – Свет потух, и большой белый экран осветился рядом с нами. – Вы должны занять свое место. Они начнут в любую минуту.

Безлунная ночная история, посмотреть которую Сайлен заставил меня пообещать, оказалась Призраком оперы 1952 года, показанная под аккомпанемент органа этой часовни из восьми тысяч труб. Нечеткие титры появились на экране. Давно умершее высшее общество Парижа поднималось по огромной лестнице оперного дома, охваченные гламуром, мировыми сплетнями, жаждущие шанса быть увиденными, но глухие к предупреждениям об опасности, посланных созданием из катакомб. Призраком. Музыкальным гением, который влюбился в молодую оперную певицу и стал ее наставником – ее «вдохновителем музыки» – нацеленный сделать ее звездой, показывая ей, что музыка должна исходить от сердца, а не от разума.

Сцены мелькали. Я начала чувствовать себя удушающе, под наблюдением, будто скрытый взгляд из этого экрана был сосредоточен на мне. Ты должна знать истину, она освободит тебя. Слова возможно были где-то начертаны, в лабиринте окна трансепта. Какую именно истину я узнаю? Риз был моим фантомом? Моим «вдохновителем музыки»? Что через две недели, когда я буду играть на сцене Карнеги Холла, это будут и его звуки: его разум, его сердце, его музыка?