И из Петербурга в Берлин градом посыпались сообщения о военных приготовлениях. Первым информатором короля был английский посланник Вильямс. Петербург порвал прямые дипломатические отношения с Пруссией еще в 1750 году, но Англия вступила в союз с Пруссией, не порывая с Россией, и Вильямс, связанный с Бестужевым, держал короля Прусского в полном курсе петербургских дел. Теперь же Бестужев сошелся и с «молодым двором», то есть двором наследника Петра Федоровича и его супруги, креатуры прусского короля, и теперь в Берлине загодя точно знали, какие шаги предпринимает русское правительство еще до распубликования указов.
Часто теперь бывало, что английский дипломатический курьер из Петербурга ехал только до Берлина — дальше материалы везли уже пруссаки. Король Прусский ведь давно «отправил в Петербург осла, груженного золотом», как сам он однажды картинно выразился.
Все эти стекавшиеся к нему вести о русских военных приготовлениях король Прусский встречал чрезвычайно заносчиво.
— Наплевать мне на них! — кричал он, бегая взад и вперед по кабинету. — Ничего другого не желаю, только того, чтобы русские вступили в Пруссию! Тогда я буду подбрасывать их в воздух, как борзая — лису!
Покамест король так фанфаронил, события в России набирали свой ход.
В августе 1756 года священники во всех церквах прочитали царский манифест «О несправедливых действиях прусского короля противу союзных России держав — Австрии и Польши», и губернские и уездные власти начали набор.
Манифест этот объявлял войну прусскому королю:
«Не только целость верных наших союзников, святость нашего слова и сопряженные с этим честь и достоинство, но и безопасность собственной нашей империи требует — не отлагать нашу действительную против сего нападения помощь».
Народ слушал, а газета «Петербургские Ведомости» от 11 октября того же 1756 года сообщала:
«Приготовления к отправлению многочисленной русской армии на помощь союзникам Австрии и Польше с необыкновенной ревностью продолжаются. В Риге уже находится знатная часть артиллерии, да отправлено туда из здешнего арсенала еще на мореходных судах великое число орудий. В то же время с крайним поспешением на расставленных нарочно на дороге подводах везут из Москвы 30 полных гаубиц.
Главный командир армии, его превосходительство генерал-фельдмаршал и кавалер Степан Федорович Апраксин к отъезду своему в Ригу находится совсем в готовности, куда отправленный наперед его полевой экипаж уже прибыл. Также и прочему генералитету и офицерам накрепко подтверждено — немедленно при своих местах быть…»
Главнокомандующий двинулся в Ригу — огромным поездом, а ему вдогонку императрица Елизавета отправила подарки — соболий мех большой да легкий, чтобы от холодов в шатре укрываться, да еще столовый серебряный сервиз — в восемьдесят пудов весом: Апраксин любил пышно поесть и угостить.
Только по началу нового 1757 года набранные полки со всей России двинулись в поход. В городах на площадях служили молебны, солдаты, стояли в рядах, в зеленых мундирах, треуголках да в серых плащах, духовенство голосисто пело «о победе и одолении». Колонны выступали за полосатые городские заставы с распяленными двуглавыми орлами на столбах, шли на запад — на Москву, Петербург, Ригу. Звонили колокола, играла полковая музыка, кругом бежал, плакал, голосил народ, и рота за ротой уходила за распущенным полковым знаменем. Пехота месила ногами сперва снег, потом грязь, потом пыль, щепетко рысили кавалерийские полки, казаки с пиками, калмыки в красных азямах на низеньких лошадках. Дыбом была поднята служилая, крепостная Русь.
Солдаты были большей частью из крестьян, из «подлого» — из черного сословия, офицеры — из дворян. В бесконечных обозах ехали бесчисленные палатки для солдат, у каждого офицера шли в обозе и заводные лошади, да многие подводы с вещами, со слугами, с запасами деревенского продовольствия, с палаткой, с парадной и теплой одеждой. Седые командиры ехали верхом впереди, офицеры поосторонь дороги, то и дело жалостно озираясь на последние взгляды провожавших жен и любимых из-под шляпок коробочками, из куньих, собольих воротников.
Дороги и снежные дали их всех уводили на запад. Яркие февральские утренние и вечерние морозные зори сменялись легкими заморозками марта, свежим дыханием апреля, а они шли и шли, ночуя в городах, в деревнях, а то прямо на снегу, в палатках, стягиваясь со всех сторон звездой к Риге.
Куда же они шли? Зачем?
О, это они знали твердо — они шли воевать против немца. Утопая в снегу, в грязи, подымая первую пыль, они все думали простую свою обиженную думу про одного из всех немцев немца, про курляндского герцога Бирона, что родом был из конюхов. Думали про тех, других бесчисленных немцев, что под разными именами и титулами, чинами и званием правили и командовали народом из Санкт-Петербурга вот уже четверть столетия. Они шли против тех самых немцев, которые сидели уже на провинциях губернаторами, генералами. Против немцев, которые им до смерти надоели, которые или жирели, или сохли в качестве управителей именьями занятых в столице на государственной службе дворян, немцев, которые не давали народу дышать… Солдаты отлично знали, что немцы — народ старательный, грамотный, но знали и то, что они стараются только для себя и что надо поэтому на них иметь управу. Они знали, что немцев позвал в Россию Петр Великий, чтобы от них учиться, но сам-то он им ходу не давал, выдвигал вперед своих. И крестьяне в зеленых солдатских мундирах, в треуголках, в серых плащах знали это пусть неясно, неотчетливо, но зато так доходчиво, просто и твердо, как знали они былое и счастье и грозы своей страны по песням, по народным стихам, по старинным былинам.
В рядах этих полков шагали старые служаки, ходившие еще с Петром Первым в Европу, бывавшие там и в Силезии, и в Мекленбургии, и в Дании, и в Померании — в тех местах, в которые и теперь идти приходилось. Они рассказывали молодым, как ходили они по Европе, как Карла XII били и гоняли, первого европейского воина. Этот Карл, похоже, вот так же, как и король Прусский, тоже нахрапом действовал. Знали они, что с Россией худо было бы, ежели б того Карлу под Полтавой не укоротили! Быть бы теперь России под шведом! Этого самого и король Прусский хочет, ишь сколько он своих к нам наслал! А прусского короля русский солдат, однако, разобьет…
И от таких мыслей, и слов горели солдатские сердца и головы. Они любили свою землю, любили, и свою жизнь, и свою землю они любили больше, чем жизнь, — земля ведь давала им жизнь.
Офицеры — ну те знали больше, они ведь из дворян, они из полков езживали в отпуска и за амуницией и за оружием в Москву, в Петербург, слыхивали, там, что люди говорят. Офицеры знали хорошо, как однажды гренадерская рота Преображенского полка на руках внесла Елизавету, дочь Петра, в Зимний дворец, посадила ее там на трон, а главное — как выволокли из дворца всех забравшихся туда немцев, целое «Брауншвейгское семейство» с Анной Леопольдовной во главе, правившей Россией за своего сына — трехмесячного малютку императора Ивана Антоновича. Они знали, как тогда сослали из Петербурга Миниха, Остермана, Левенвольде… И они тоже знали, что многое множество немцев тем не менее застряло по провинциям, по уездам, в сенате, в армии, в канцелярии, в Академик наук… Они слыхивали веселые рассказы, как славный академик Михайло Ломоносов в великом гневе бивал этих немцев… А пуще всего они знали, что в Пруссии теперь появился уже немец из немцев, король Прусский, который на все законы божеские и человеческие плюет и только себе да своим немцам выгоды ищет, чужие земли под себя забирает, захватывает. Они и шепоты слыхивали, что-де и в Петербурге есть у прусского короля обожатель, живет он племянником при императрице Елизавете, как государь-наследник Петр Федорович, во всем волю прусского короля творит, русских не любит, над ними смеется, против русского народа идет. Однако чем больше знали офицеры, тем больше они молчали: у них, кроме жизни, было еще кое-что, чего они терять не хотели, — их поместья.