Фике опустила глаза, она была смущена. Оглянувшись на ушедшую в чтение герцогиню, великий князь тихо сказал:

— Знаете что, Фике? Я вас научу одной русской фразе — повторяйте ее за мной!

И он стал говорить раздельно, с немецким акцентом:

— Дай бох, штоп скорей било то, чего мы так оба шелаем… Вы понимаете, что это значит, Фикхен? Мы оба хотим, чтобы нас поскорей обвенчали. Это будет так — ха-ха-ха! — интересно…

Дверь в покои, где была императрица, отворилась, показался доктор, граф Лесток, как всегда — в черном кафтане, огляделся и, кусая бритую верхнюю губу, поклонился герцогине Иоганне-Елизавете, сказал очень значительно:

— Ваша светлость, ее величество просит вас к себе…

Герцогиня подняла было вопросительно бровь, ответный взгляд был очень серьезен. Она быстро встала, свернула письмо, спрятала его за корсаж и, оправив пышные фижмы платья, двинулась в не закрытую Лестоком дверь. Лесток прошел за нею.

— Что такое? — спросила Фике у великого князя.

— А, наверное, опять какой-нибудь разговор! — махнул тот в ответ рукой. — Слушайте, Фике, скажите — вы целовались когда-нибудь?

Фике продолжала весело болтать, однако чувствовала, что дело за дверями не так-то просто, как кажется оно великому князю. Отвечая на его то вольные, то нелепые вопросы, смеясь его неловким шуткам, она внутренне словно прислушивалась к тому, что происходило за дверью, откуда доносился временами громкий голос Елизаветы.

Дверь внезапно раскрылась, оттуда спиной вперед уходил Лесток. Остановившись на пороге, он отвесил глубокий поклон в комнату, откуда выходил, закрыл аккуратно дверь, повернулся, посмотрел на юную пару.

— Смеетесь? — спросил он шепотом. — Ну, скоро вашей радости конец!

— Что, что такое? — спросил великий князь. Лесток обратился к Фике:

— Вам, пожалуй, придется скоро уехать отсюда! — сказал он. — Вы поедете домой…

Фике заплакала:

— Почему?

— Узнаете скоро! — ответил Лесток и ушел.

— О, — шепотом сказал великий князь. — Пожалуй, я знаю, в чем дело. Но это не касается вас, кузина! Виновата ваша матушка, а не вы…

А за дверью императрица быстро ходила из угла в угол, ломая руки. Ее полное выразительное лицо было в красных пятнах, глаза горели. На круглом столе лежали ворохом бумаги, шевелились, когда государыня быстро проходила мимо них. Иоганна-Елизавета стояла у окна, опустив голову, и только движения ее рук показывали, что она хочет что-то сказать, как-то ворваться в речь царицы. Но не смеет.

— Ваша светлость! — разгневанно говорила Елизавета. — Что все это значит? Я отогрела на груди моей змею… Не сестру, как я называла вас в моем ослеплении, а змею. Именно змею!

— Ваше величество, — бормотала герцогиня, — ваше величество, — и жалостно моргала.

— Замолчите, низкая женщина… Эти письма говорят все. О, я поняла теперь, почему вы все так против Бестужева: вы хотите его сбросить, чтобы потом король Прусский взял меня голыми руками. Бестужев правильно сделал, что вскрыл эти письма господина Шетарди… О, вот где предатель! Негодяй! Да разве он сам, этот Шетарди, не настаивал на том, чтобы я заняла этот трон по праву рождения? А что он пишет в этих письмах? Что я ничем не занимаюсь. Что я ленива… Что подписываю бумаги, не читая их. Что к делам выказываю «совершенное омерзение»… Что «всем естеством предана увеселениям». Боже мой! — всплеснула она руками. — Боже мой! И еще — «она по четыре раза на день меняет платья»… И это пишет Шетарди!

— Ваше величество… Но ведь это же не мои заявления!

— Неправда! Ты с ними! Ты постоянно похлёбствуешь с Шетарди. Ты в переписке с королем Прусским! Вон они, твои письма! Ты пишешь ему, будто бы имеешь на меня сильное влияние, что я тебя зову сестрой и что ты свалишь Бестужева… Мне известно, что ты в своих кувертах пересылаешь за своей печатью секретные донесения королю Прусскому… Шлешь их во Францию. Ты в переписке со шведским королем. С нашим врагом. Ты в заговоре с Мардефельдом… Ты передаешь ему все наши сердечные разговоры. Мардефельд пишет королю, что ты работаешь против Бестужева. Кругом меня шпионы… Шетарди платит деньги даже моим горничным… О, вот вы все таковы, эти нищие немецкие князья, которые едут в Россию, чтобы влезть в наше доверие… Нет, этого больше не будет!

Сев за стол, императрица быстро перебрала бумаги и, схватив гусиное перо, одну из них подписала так, что перо запрещало и брызнуло: «Елизавет».

— Вот, — сказала она. — Я подписала указ о высылке Шетарди… Его привез сегодня Бестужев. И Мардефельд тоже зажился здесь… Двадцать лет! Больше. Я потребую, чтобы король тоже убрал его…

Она помолчала, посмотрела на герцогиню: — А к тебе, прости, я не могу теперь относиться так же, как относилась до сих пор.

Гремя тяжелым шелком платья, императрица быстро вышла из комнаты и задержалась: Фике с женихом сидели рядышком на фоне зелени на залитом солнцем окне. Фике, вытягивая губки, старательно твердила по-русски:

— Дай бох, чтобы скорей било то, чего мы так оба шелаем!

Увидав расстроенную императрицу, она спрыгнула с подоконника, за ней обрушился на пол и великий князь.

Императрица грустно улыбнулась, подошла к ним, поцеловала обоих.

— Милые дети! — сказала она. — Вы-то ни в чем не виноваты! Не беспокойтесь! Майор Веселкин уже отправлен с письмом к твоему отцу, Фике. Скоро он вернется, и тогда «будет то, чего вы так оба желаете»…

Императрица двинулась дальше, но приостановилась:

— Но прежде всего, Фике, ты должна стать православной! Вы сами видите здесь, в монастыре, какая это сила в народе…

Не взглянув на показавшуюся в дверях герцогиню, императрица ушла.

20 июня императрица вернулась с богомолья в Москву, и в тот же день майор Веселкин привез из Штеттина согласие фатера герцога Христиана-Августа на брак его дочери. Увидев это письмо, великий князь от радости потерял голову. Он целовал бумагу, он, засунув за обшлаг рукава, таскал ее всюду с собой, показывал всем, читал всем, начиная со своих лакеев…

Христиан-Август тактично писал, что он «усматривает в этом избрании Фике руку божью», благословляет дочь на брак и только хочет, чтобы в брачном договоре было точно оговорено, что Фике «будет обеспечена содержанием и владениями в Голштинии и Лифляндии на случай ее вдовства». На 28 июня было назначено указом исповедание веры принцессой Ангальт-Цербстской и присоединение к православию, а на 29 июня, как раз в Петров день, ее обручение с великим князем-наследником.

Канун дня перемены веры Фикхен провела в одиночестве в своих покоях. Постилась, но ночь проспала очень крепко, а утром в среду, к 10 часам явилась к обедне в дворцовую церковь. Она была прелестна во всем цвете красоты и молодости.

В церкви собрался двор, сенат, генералитет, дипломаты. Посреди церкви поставили помост, крытый красным сукном, принцесса смело поднялась на него.

Фикхен по-русски очень выразительно, чисто прочла Символ веры от слова до слова и толково ответила на вопросы архиепископа Амвросия Новгородского.

Да разве можно было сравнивать, как она читала «Верую» и как читал его раньше великий князь-наследник! Тогда к двери дворцовой церкви в Петербурге пришлось приставить караул, чтобы случаем не зашел кто-нибудь из посторонних. Великий князь не хотел учить русский язык, и на настояния его учителя Исаака Веселовского истерически орал подчас:

— Русский язык! Брюммер же ведь мне говорил, что этот подлый язык годится только для рабов и для собак!

А здесь — такой чистый русский выговор… Почти без акцента!

Все были очень тронуты, многие даже плакали. Диакон впервые мощно проревел на ектений прошение за «благоверную великую княгиню Екатерину Алексеевну».

Исчезла милая и смелая девочка Фикхен, эта Золушка из унылого Штеттина, и на отличившуюся героиню опять пролился сверкающий дождь подарков. От императрицы она получила великолепный бриллиантовый браслет с портретами жениха и невесты.

После веселого ужина все общество переехало из головинского дворца в Кремлевский, а утром тысячепудовые колокола Ивана Великого звали народ к обедне…