Наместник встал из-за стола и подошёл к юродивому; все изумлены были появлением Салоса.

   — Будь гостем моим! — сказал Булгаков. — Мы чтим старость, не чуждаемся бедности, сострадаем печальным.

   — Примите дар мой! — сказал Салос и вдруг зарыдал. — Поминайте Сильвестра, поминайте на острове среди Белого моря... дожили мы до чёрных дней!

   — Ты нарушаешь веселье наше, — сказал наместник. — Где же дар твой?

   — Дар мой — слёзы, единый дар, приличный вашему жребию. Радость ваша сонное видение, оплачьте со мною веселие ваше!

   — Да не сбудутся слова твои, прорекатель бедствия, — сказал князь Серебряный. — Ты видишь нашу мирную беседу собранных на весёлом пиру, празднующих щедроты царя.

   — Князь Серебряный, князь Горенский, князь Курбский, верьте, верьте веселью, оно обманет вас; вместе пируете вы, но одной ли дорогой пойдёте вы с пира? Разойдётесь вы в путях жизни; скоро друзья не узнают друзей, братья отрекутся от братьев, вождь оставит воинов, отец убежит от детей... Укрепитесь, терпите, смиренному всё во благо.

   — Чудный старец! — сказал Булгаков.

Между тем Курбский, сидевший дотоле с поникшей головой, не отрываясь смотрел на юродивого.

   — Добро, прощайте! — сказал Салос. — Пойду к благоверному князю Тимофею; он христианин.

   — А разве мы не христиане? — спросил Серебряный.

   — Христиане ли? — сказал Салос. — Молимся до праха земли, а возносимся до края небес; за одну обиду платим дважды; шесть дней угождаем себе, да и седьмого Богу не отдаём! Помолимся довмонтовой молитвой: Господи, Боже сил призри на кроткие и смиренные, а гордым высокие мысли низложи! Прощайте! Даруй вам Бог смирение и терпение.

Салос запел и побежал к дверям. Последние слова бояре уже слышали из сеней, и скоро на улице, под окнами наместникова дома, раздался голос удаляющегося юродивого:

   — Не к добру его песни! — говорили бояре. — Недавно же, видимо, было во Пскове знамение: лучи огненные расходились по небу; не знак ли гнева Божия?

Через несколько дней князь Курбский встревожен был вестями из Москвы; он узнал от прибывшей в Псков супруги своей, что новые жертвы безвинно гибли по подозрениям Иоанна и проискам любимцев царя. Часто приходил он в собор, освящённый славными воспоминаниями для псковитян, поклоняться останкам доблестных князей Гавриила и Довмонта, искал утешения веры, но едва мог укротить порывы оскорблённого сердца. Казалось, невидимые зложелатели человеческого спокойствия старались отравлять мир души его. До него беспрестанно доходили слухи об угрозах Иоанна и новых бедствиях. Терпя оскорбления, видя опасность, Курбский, по убеждению супруги, обращался к митрополиту Макарию и к новгородскому архиепископу Пимену, просил их напомнить Иоанну о заслугах его, но заступничество первосвятителей только отдаляло, а не отвращало жребий, ему грозящий. В Курбском погасла уже преданность к Иоанну, смутные мысли овладевали душой его. Он таил свои намерения, но, встречаясь с Салосом, всегда чувствовал замешательство; взор этого старца, казалось, проникал в сердце Курбского, угадывал борение мыслей его.

В один летний день князь, осматривая шатры воинов сторожевого полка, расположенные на лугу за Предтеченским монастырём, увидел Николу, спящего на хворосте возле монастырской стены.

   — Никола спит на хворосте! — сказал он сопровождавшим его. — Немного нужно для доброго старца, он блажен в нищете своей, но здесь жарко, солнце печёт, ноги его обнажены!

Юродивый открыл глаза и поднялся с хвороста.

   — Хорошо уснуть на солнышке! — сказал он Курбскому. — Хорошо жить под Божьим кровом!

   — Здравствуй, старец! — сказал Курбский.

   — Холодна рука твоя, Андрей, но горячо сердце; хлад в мыслях твоих, пламень в душе твоей. Прощай!

   — Куда же идёшь ты?

   — Если хочешь, пойдём со мной, — сказал Салос. — Авось не собьёмся с дороги, прибавил он с таинственным видом.

   — Пойдём, — отвечал Курбский, желая знать, что скажет провидец.

Салос, взяв его за руку, медленно шёл с Курбским через поле.

   — Был зной, а вот и облака! — сказал он. — Облака безводные, ветром гонимые. Смотри, вот деревья... немного осталось листьев.

   — Листья их поблекли под зноем, облетели с ветром, — сказал Курбский.

   — Мало в них крепости, — сказал Салос, и ты — сильный воевода, а нет в тебе твёрдости... Горько тебе, Андрей, но не спеши бежать, чтоб не набежать на зло!.. Солнце везде увидит тебя, где бы ни укрылся ты, а очи Господни тьмами тем светлее солнце!

   — Не понимаю тебя, старец!

   — Андрей! Ещё успеешь венчаться, когда жена твоя будет кончаться.

   — Странны слова твои.

   — Сетует на тебя, горько сетует предок твой, князь Феодор.

   — О чём сетует он?

   — Напрасно! Ты князь и боярин, сердце твоё не должно знать смирения; предки твои святые, и ты должен мстить за обиды. Но смотри, чтоб меч твой не грянул бедой на тебя.

Курбский содрогнулся, поражённый прозорливостью юродивого.

   — Разве ты знаешь мысли мои? — спросил он.

   — Смотри, вот косогор, — сказал Салос. — Разве я не вижу его? За косогором долина, всё молодой лес да кустарник, а есть и старые дубы... Эге, да вихрь подымается в поле. Андрей, смотри, как мягкая трава стелется, как ветер обрывает листья и кружит их по воздуху... Смотри, мчатся с пылью и прахом! Слабые листья.

   — Будет буря! — сказал Курбский. — Чёрные тучи разостлались по небу.

Салос шёл безмолвно, опираясь на посох.

   — Гроза близка, отец мой.

   — Да, но крепкий дуб стоит под грозою, не трогаясь с места.

В это время сильный вихрь ударил из тучи, опрокинул пред собою деревья, заскрипел дуб... Вдруг небо засверкало стрелами разлетевшейся молнии, и гром разразился с ужасною силою, как будто небо обрушилось на землю.

Оглушённый ударом и ослеплённый блеском, Курбский остановился и несколько минут думал, не зная, куда идти. Наконец он оглянулся на Салоса.

   — Смотри, — сказал юродивый спокойно, как бы продолжая прерванную речь, — дуб этот, сломленный вихрем и опалённый молнией, не переброшен, как лист, на чужое поле, но пал на том же месте, где вырос. Честно его падение пред Господом!

Сказав это, он благословил расколовшийся дуб, бросясь в кустарник, скрылся от глаз изумлённого Курбского.

Странные угрозы и песни юродивого немногих из жителей Пскова приводили в уныние; многие ещё не верили бедствию, не видя его и почитая слова юродивого расстройством ума. Салоса уважали за благочестие, но смеялись над его песнями. Нравы псковитян в это время отклонились от непорочности предков; богатство ввело роскошь, и новгородское удальство приманивало псковитян подражать буйству Новгорода, слывшего в народе старшим братом Пскову.

Не прошло и двух дней, как псковитяне испуганы были звоном колоколов, возвещавших пожар. Огонь появился у нового креста на полонице. Небрежность ли стражи или смятение испуганного народа были причиной, что пожар усилился, но силой ветра перебрасывало искры и горящие головни через реку; тут запылало Запсковье, и под тучами дыма пламя быстро стремилось из одной улицы в другую, охватывая вершины зданий; церкви казались огненными столбами в разных концах города; между ними со страшным треском разрушались дома, при воплях народа и не умолкающем звуке набата, призывавшего отовсюду на помощь. Ужас ещё увеличился взрывом пороховых погребов; казалось, огнедышащая гора вспыхнула над Псковом, извергая в воздух град камней и пепла; пламя, как лава, с новою силою разлилось по улицам, и пятьдесят две церкви погибли в пожаре. Тогда-то народ окружил Салоса и, упадая к ногам его, просил помолиться о прекращении бедствия. Никола проливал с ними слёзы и помогал таскать воду из реки, приговаривая: «Господь наказал за грехи по правде, помилует по благости!»