Он умолк; но долго ещё в прозорливом восторге взирал на небо; первосвятитель и князь Курбский с удивлением внимали ему, не прерывая его пророческих слов. Они знали, что Феодорит впадал иногда в самозабвение; но его добродетели, прозорливость, события, уже оправдавшие несколько его предвещаний, апостольские странствия и мудрые беседы — всё побуждало, всё уверяло их, что Бог посещает сего старца дивными видениями и даёт ему силу бестелесного существа.

Феодорит склонил чело на скамью в тихой дремоте; душа, утомлённая восторгом, погрузилась сама в себя; тихий сон сомкнул вежды старца. Митрополит и Курбский, поцеловав край одежды его, удалились.

Курбский простился с Макарием, но, отъехав от палат митрополита, внезапное смущение овладело им: почему не дождался он пробуждения Феодорита и не взял на путь его благословение? Но уже воинство ожидало вождя, трубы давали знак к походу, и московские граждане теснились у кремлёвской стены, чтоб видеть Курбского, едущего поразить врагов России, не зная, что он уже не возвратится в стены Москвы.

ГЛАВА X

Провидец

Радушно угощал псковский наместник Булгаков русских воевод. Между тем как почётные гости подъезжали к его дому, невдалеке от ворот народ собрался около человека в рубище, опоясанного цепью и сидевшего на камне, в нём нетрудно было узнать псковского юродивого Салоса; он смотрел в землю и напевал унылую песню.

   — Что так приуныл, Никола? — спрашивали его.

   — Ох, горе! Великое горе! — готовьте телеги, вывозите уголья из города, вычерпайте великую реку, заливать пламя.

   — Что говоришь ты? Какие уголья? В городе веселятся, у наместника пир.

   — Пир! — воскликнул Салос. — Суета веселится в стенах, а стены распадутся, перегорят, как перегорели сердца ваши!

   — Полно, юродивый, с чего гореть нашим стенам?

   — Души почернели, как уголь, и дома ваши в уголь истлеют. Пойдём молиться! Боюсь, чтоб не упал свод Свято-Троицкого собора!

Сказав это, Салос взошёл на паперть собора, напротив дома наместника, и возопил громогласно:

   — Держись, держись, свод Свято-Троицкого собора! Не пади на главы наши, как мы пали в соблазн греха. Некогда упал ты, но спаслись отцы наши, стоя в благочестии, а ныне подавили мы совесть; боюсь, чтоб не подавил ты нас!

Салос упирался руками в стены собора. Гремящий голос его поразил страхом сердца; вдруг он стремительно сбежал с паперти на площадь и, прискакивая, начал петь:

Юродивый умолк. Он качал головою, руки его дрожали, и, казалось, он видел пред собою будущее. Окружающие его, содрогаясь, внимали ему и молились.

   — Доброе дело молиться, — сказал он, — а лучше молиться делами!

   — Да как же молиться делами? — спросил дюжий хлебник Лука, стоявший у корзины с хлебами.

   — Не лукавствуй, Лука, — отвечал юродивый, — продавай хлебы, а не душу свою, — и, сказав это, Салос начал раздавать его хлеб стоявшим в толпе нищим и старикам.

Раздражённый хлебник, развязав свой ремённый пояс, бросился на юродивого. Салос безмолвно стерпел удар; но народ освободил его из рук хлебника.

   — Не смей трогать Николу! — кричали ему. — Лучше подай милостыню!

   — Доброе дело творить милостыню, — сказал Салос, — но ещё лучше предать Богу волю свою. Тогда будете и к бедным щедры, и добрыми делами богаты.

   — Дай-то, Господи! Богатство нажить не худо, — сказал, поглаживая бороду, седой купец.

   — Да о таком ли богатстве он говорит? — возразил другой.

   — Дай нам, Господи, спастись! Не оставь нас, Господи! — сказал третий.

Гневно посмотрел на них Салос и сказал:

   — Что вы зовёте: Господи, Господи, а не творите, что Господь повелел? Отступите от нечистых, не прикасайтесь! Враны в перьях павлиных! Самохвальство возносит вас! Столбы, указующие пути другим, сами вы с места не двигаетесь! Омойте лица ваши, лицемеры; проклят завидующий ближнему! Проклято сердце, веселящееся злословием! Проклята рука, в забаву себе уязвляющая других! Постыдится ищущий стыда ближнему. Позорящий других себя опозорит. Горе!..

   — Горит, горит! — закричал он. — Дом богача жестокосердного; горит жилище бедняка ленивого; пламя истребит нажитое неправдою и богатство почитающих себя праведными. Стой, хижина доброго человека! Господь хранит тебя; а ты, терем боярский, осветись палящим огнём, Господь повелевает тебе!

С трепетом слушали слова его. «Он пророчит беду», — говорили между собою.

В столовой палате псковского дома наместника пировали за весёлою трапезою князья и бояре. Обед был постный, но по русскому гостеприимству изобильный; уже обнесли взварец крепкого вина, настоенного кореньями, мёд ароматный полился в кубки из серебряной лощатой братины, и после жарких появились стерляди, окружённые паром, а рыбные тельные казались белыми кречетами, раскинувшими крылья на узорчатых деревянных блюдах; просыпанные караваи подымались горками; перепеча с венцом краснелась на серебряной сковороде и рассольный пирог плавал во вкусном отваре из рыб. Орлы и пушки, башни и терема сахарные, колеса леденцовые, разноцветный сахар зеренчатый, пестреющий, как дорогие камни в глубокой чаше, были яствами последней статьи; более сорока блюд сменялись одно другими; крепкие душистые наливки поддерживали возможность пресыщаться; наконец полились в кубки фряжские вина; гости пили за царя и за царевичей, за митрополита и за победоносное оружие. Давно уже степенные бояре расшутились; присказки и приговорки возбуждали то весёлую улыбку, то громкий смех. По любви русских ко всему домашнему много доставалось иноземным обычаям; завёлся разговор о немецких причудах, русские бояре не могли надивиться, что немцы, как козы, едят полевую траву.

   — Диво ли, — сказал князь Серебряный, — что травою лакомятся, они едят и зайцев нечистых.

   — Наказал их Бог, как Навуходоносора, — заметил князь Горенский, — мало, что едят траву; лютым зельем носы набивают.

   — А как зовётся зелье, которое видели у цесарского посланника? — спросил один из бояр.

   — Табак, — отвечал Горенский.

   — Уж не этой ли проклятой травой портят людей? — спросил Серебряный.

   — Во всяком народе свой обычай, — сказал Шереметев. — Наш чеснок для немца не лучше, чем табак для русского.

   — А всего пуще железный чеснок, — прибавил с усмешкой Булгаков, — как бывало подсыплем около стен, то сколько попадает немецких да литовских наездников!

   — У нас и без того немцы на конях не удерживались! — сказал Курбский.

Послышался шум, отворились двери палаты и вошёл нежданный, непрошенный гость, с босыми ногами, в рубище, с посохом, остановился у дверей и громко спросил:

   — Есть ли на богатом пире место для нищего? Есть ли среди весёлых гостей доступ печальному?