— Почему? — с обидой в голосе возразил Кайо. — Летом тундра — как цветастая камлейка.

Пришлось сначала объяснить, что такое камлейка, а потом продолжить:

— Почему и откуда пошло такое мнение, что цветы тундры без запаха?.. Только аромат у тундровых цветов тонкий, еле слышный. Но у нас нет такого обычая — рвать цветы и дарить.

— Это хороший обычай, — заметила Наташа.

— Наверное, — кивнул Кайо.

Время от времени Кайо пристально смотрел на Наташу, изучая ее и стараясь понять, что же в ней такого, что тянет к ней, словно освещает все вокруг особым светом, наполняет особыми звуками…

Они прошли по парку, вышли на Мытнинскую набережную, через мост переправились на Васильевский остров, по Дворцовому перешли на Невский.

Невский проспект после войны был не так оживлен, как нынче. По нему ходил трамвай, тротуары были ровно в два раза уже, но все равно это была прекрасная улица.

По улице Бродского, где строители восстанавливали дом, вышли на площадь Искусств, еще без сегодняшнего Пушкина, и через Марсово поле и Кировский мост вышли снова к Петропавловской крепости.

У деревянного мостика, ведущего к крепости, Кайо остановился.

— До свидания, Наташа. Мне было очень хорошо с тобой.

— Мне тоже, — ответила Наташа. — Я давно так долго не гуляла.

— Мы еще встретимся, — сказал Кайо. — Хотите… послезавтра?

— Конечно, — ответила Наташа.

Но послезавтра Кайо не смог встретиться с девушкой. У него резко подскочила температура, и его увезли в больницу, в тот же самый особняк, где помещался диспансер. Состояние у него было угнетенное, и старичок-профессор, осматривавший его, недовольно заметил:

— Молодой человек, если вы будете так грустить, я вам улучшения не гарантирую… Туберкулез, дорогой, не только социальная болезнь, но и болезнь духа.

— Что это — болезнь духа? — не понял Кайо.

— А то, дорогой мой, что все чудеса исцеления происходили только в том редком случае, когда у больного было страстное, я подчеркиваю, страстное желание исцелиться!

Когда по ночам Кайо просыпался в палате, где вместе с ним лежали еще двое больных — художник и радист, — он прислушивался к собственному состоянию и убеждался в том, что у него нет сил бороться с болезнью, хотя желание исцелиться достаточно велико.

Через несколько дней к Кайо пришел профессор и заговорил о том, что лучше было бы для него вернуться на родину.

— Я понимаю, какая это для вас трагедия, но ведь жизнь человеческая дороже, — говорил с сочувствием профессор. — Процесс у вас активизируется, в этом климате лечить вас трудно, если не сказать прямо и честно — бесполезно. А ваша родная тундра может сотворить для вас чудо.

Кайо молча выслушал профессора. В общем-то он был готов к такому разговору. На северном факультете это был не первый случай. А сколько студентов еще до войны вернулись домой, так и не доучившись! И все из-за этой болезни.

Значит, надо ехать. Прощай, университет, прощайте, мечты о науке! Обидно. Обидно до того, что ночью, когда все спали, Кайо тихо плакал.

Незадолго до выписки, в день, когда больных навещали близкие и родственники, Кайо сказали, что к нему кто-то пришел. Иногда заходили сокурсники, земляки, но он удивился и смутился, когда увидел в белом халате Наташу Величко.

— Это вы? — удивленно спросил он.

— Это я, — просто, как всегда, ответила Наташа. — Что же вы так? Не написали, не известили. Мне столько сил пришлось приложить, чтобы найти вас.

Она присела на краешек кровати — табуреток в палате не хватало.

— Ну, как дела?

— Профессор советует ехать домой, — мрачно ответил Кайо.

— Наверное, это разумно, — заметила Наташа. — Пока эту болезнь лечат в основном климатом.

— Но тогда придется распроститься с университетом, — грустно сказал Кайо.

— В конце концов, главное для человека совсем другое, — сказала Наташа, — то, что он человек.

И опять это было сказано так просто, что звучало убедительнее и значительнее рассуждений на эту тему.

— Может, вы правы.

Кайо посмотрел в синевато-серые глаза Наташи, и сердце у него сжалось от тоски.

И ее он тоже потеряет, оставит здесь.

— Вы еще очень молоды, — продолжала Наташа. — Поправитесь у себя на родине и возвратитесь в Ленинград. Пусть даже на это уйдет пять лет; когда вы вернетесь, вам будет только двадцать пять лет. Только двадцать пять лет!

— Простите, что я вам сразу не сказал о своей болезни, — виновато произнес Кайо.

— Ну что вы! — возразила Наташа.

Через неделю Кайо выписался и стал готовиться к отъезду. Несколько раз встречался с Наташей.

С каждым днем все труднее и труднее им было расставаться, пока в один из вечеров Кайо не остался у Наташи. Это случилось неожиданно для обоих. Они смутились, проснувшись утром.

— Я никуда не уеду, — решительно заявил Кайо.

— Не говори глупостей, — сказала Наташа. — Езжай и возвращайся ко мне здоровым.

В день отъезда он утром попрощался с ребятами, а на вокзале провожала его одна Наташа.

— Я сразу же напишу тебе письмо, — пообещала Наташа. — Пока ты будешь ехать, оно следом за тобой будет идти.

В душе у Кайо, все как будто окаменело. От горечи разлуки, казалось, даже болезнь отступила, словно давая возможность свободно пережить тяжелое расставание.

— Наташа, — сказал он, прощаясь, — ты права. Главное не университет, хотя и это тоже важно. Главное то, что я теряю тебя, теряю Ленинград. Это самая тяжелая потеря в моей жизни. Когда умерли мои родители, я еще был молод, чтобы понимать, что такое тяжесть человеческой утраты. А теперь понимаю. Спасибо тебе за все. Самое лучшее, самое прекрасное воспоминание о Ленинграде всегда будет воспоминанием о тебе, о твоей доброте.

Глаза Наташи были полны слез. Они были темно-серые, как осеннее небо над Петропавловской крепостью. Слезы скатывались по щекам, падали на воротник.

— Прощай, Наташа! — крикнул Кайо, вскакивая уже на ходу в свой вагон.

— Нет, до свидания! Нет, до свидания! — повторяла Наташа, идя вслед за набирающим скорость поездом.

В Улаке Кайо действительно получил три Наташиных письма, ответил на них, потом еще раза два получал письма. Но интервалы были так велики — ведь тогда письма шли около полугода, — что переписка прекратилась.

Но воспоминание о Ленинграде у Кайо всегда было связано с образом удивительной девушки, оставшейся в его памяти рядом с высоким шпилем Петропавловской крепости.

…Через двадцать с лишним лет Кайо вошел в ворота, пересек первый двор, на котором были установлены фанерные щиты с планом крепости и толпились группы экскурсантов, и через вторую арку вошел в знакомый двор.

За двадцать пять лет вроде бы ничего не изменилось. Но что-то было такое… Двухэтажный дом был на месте. Его, видимо, недавно покрасили. Только арка ворот, ведущих во двор, почему-то была забита фанерой. В окнах дома ярко сияли неживым блеском лампы дневного света.

Чего же не хватало? В доме не было магазина. Значит, и жильцов в нем нет, раз нет покупателей.

На фасаде одного из домов по-прежнему было написано «Монетный двор». Тогда Кайо думал, что здесь печатают и чеканят деньги, и удивлялся тому, что здание снаружи не охранялось. Да, люди и сейчас работали в крепости, может быть даже кто-нибудь и жил здесь постоянно, но преобладала уже музейная атмосфера. Не было просто прохожих, торопящихся домой или на работу. Люди шли медленно, оглядываясь с любопытством, взирая на окружающие постройки, глядя себе под ноги на древние камни. Они обменивались сведениями, вычитанными в путеводителях, в исторических книгах, и ничего не говорили друг другу о своих делах, о работе, о близких, о своих переживаниях, болезнях, заботах. Эти разговоры были для другого места, для другого времени.

Кайо медленно обошел собор, двухэтажный дом, вышел через ворота на набережную, на песчаный пляж. Чувство грусти не покидало его. Наташу, наверное, можно разыскать, обратившись в справочное бюро. Но чем больше думал об этом Кайо, тем больше уверял себя, что этого делать не следует. Это уже прожитая жизнь, и она прекрасна именно тем, что ее нельзя повторить сейчас. Кайо теперь другой человек, и Наташа сегодня уже, конечно, не та… От того времени осталось только воспоминание, хорошее, может быть, полезное для новой жизни… Для новой жизни?