— Иди, иди, парень, гуляй! — строго произнесла продавщица, слегка подталкивая Рэмкына к двери.

Он вышел из магазина и незаметно для себя оказался на берегу моря, за угольной кучей возле сельской бани. Рэмкын бездумно шел по чистому галечному берегу к скоплению темно-коричневых валунов, за которые цеплялись редкие голубые льдины. Над спокойной водой летели весенние птичьи стаи, и где-то далеко в море, за ледовым полем, слышались далекие хлопки выстрелов. Вельботов не было видно, они сливались с плавающими льдинами. С дернистого берега к морю отлого спускался снежник, изъеденный волнами так, что по-над берегом опасно нависал просвечивающий холодной синевой заледенелый козырек, с которого на гальку звучно и звонко капало множество капель, рождая удивительную, странную музыку. Рэмкын любил сюда ходить и под музыку тающей воды часами смотрел на морскую даль, на синеющий на юго-востоке мыс Беринга. Он ни о чем не думал, просто созерцал окружающее, изредка с невольным испугом очнувшись, обращался к себе, желая удостовериться в том, что еще жив, что не растворился в воздушной синеве.

Но в этот раз он явно ощущал себя, и все его мысли были обращены на самого себя, внутрь. И Рэмкын был настолько поглощен собственными мыслями, что не слышал звона тысячи капель и даже не заметил купающегося невдалеке от берега молодого моржа. Что же такое случилось? Неужели так вот странно, непонятно и даже отчасти глуповато начинается то, что называется любовью? Почему так мучительно сладко вспоминать весь ее облик, ладную, крепко сбитую фигуру, ее хрипловатый голос и запах, в котором был смешан аромат духов, шампуня и разных пахучих товаров от сушеной петрушки до чеснока и бражного запаха тонких стружек из винных ящиков.

Значит, она догадалась о его чувствах. Даже раньше его самого она распознала, почему его тянуло в магазин, словно он действительно был одержим неодолимым желанием выпить. Но до сих пор Рэмкын даже как следует и не задумывался-то над тем, что с ним такое происходит. Он просто шел в магазин, стоял, глазел на развешенные и разложенные товары, перекидывался словами с покупателями и даже не очень смотрел на продавщицу. Для него достаточно было ощущения ее присутствия и нескольких взглядов в ее сторону. И только вот сейчас, на берегу, он задумался о том, что с ним случилось, и удивился, как это его так угораздило. Это было совсем непохоже на то, что раньше с ним случалось. Ему иногда нравились девушки, и даже несколько раз он был совершенно уверен в том, что влюблен. Даже казалось, что страдал, глубоко переживал и, бывало, ночей не спал. Но потом все проходило, и удивительно, что в душе и в памяти никакого следа не оставалось. Это как после пурги. Вдруг куда-то исчезает и ветер, и летящий снег, и облака, и не верится, что еще несколько часов назад не было видно собственной протянутой руки, соседнего дома, морской дали. На этот раз Рэмкын точно знал: нынешнее — совсем другое, ранее неизведанное, даже чем-то пугающее.

Несколько дней после этого Рэмкын не заходил в магазин, даже если ему действительно надо было что-то купить. В этом случае он просил товарища. Продавщицу он видел только издали и прятался, чтобы она не догадалась, что он наблюдает за ней. В сердце чувствовался и ныл какой-то остро-сладкий осколок, и Рэмкын ловил себя на том, что он думает о ней и переживает боль с непонятным и мучительным удовольствием.

Но день ото дня это мучение становилось все сильнее, и однажды в пятницу, пересилив отвращение, Рэмкын выпил стакан водки для храбрости и отправился в магазин. Продажа вина уже закончилась, но все же некоторые жаждущие еще толпились у прилавка, обращаясь с мольбой к продавщице.

— А! И ты явился! — с каким-то радостным удивлением воскликнула Зоя, завидя Рэмкына.

— И я! — храбро ответил Рэмкын.

Потом, когда он протрезвел и вспоминал происшедшее, вместе с чувством жгучего стыда приходило незабываемое ощущение отъединения от самого себя, словно в твою телесную оболочку влез кто-то другой, который и куражился и выкрикивал:

— Золотозубая! Я тебя люблю!

И даже пытался, перегнувшись через прилавок, схватить Зою за руку.

Он вспоминал ее испуганные, широко раскрытые глаза, ее глухой шепот: «Да ты что? Что с тобой случилось? Я тебя не узнаю! Иди проспись, потом придешь…»

— А я спать совсем не хочу! Послушай, Золотозубая! Такого еще со мной никогда не было! Никогда в жизни, понимаешь?

— Понимаю-понимаю, — несколько раз повторила продавщица и вдруг заторопила покупателей. — Товарищи! Магазин закрывается! Идите, идите! Больше ничего не будет!

Покупатели, ворча и вполголоса поругивая продавщицу, нехотя потянулись из магазина, кроме Рэмкына, который, привалившись к прилавку, глупо ухмылялся, чему-то своему смеялся и время от времени заплетающимся языком произносил:

— Золотозубая! Ты — моя жизнь!

Очистив магазин от покупателей, продавщица подошла к Рэмкыну, схватила за плечи неожиданно сильными по-мужски руками, встряхнула и прокричала прямо в лицо:

— Ты что, сдурел? Захотел меня на всю деревню опозорить?

Хмель мигом сошел с Рэмкына. В голове осталась только какая-то муть, сухость во рту и страшное чувство жгучего, непереносимого стыда. Он медленно побрел в сторону двери, неловко пятясь, спотыкаясь о неровности пола, которые он раньше не замечал. Зоя давила на него своим телом, мягкими округлостями, туманя его мозг еще другим, сладко жгучим чувством. Он уже не мог сдержать себя и, подумав на мгновение о том, что ему терять теперь нечего, зажмурился и крепко поцеловал Зою, замерев в ожидании чего-то ужасного… Но удивительно: ничего за этим не последовало. Рэмкын только услышал то ли вздох, то ли сдержанный стон.

Зоя жила рядом с магазином, в небольшом, разделенном на две половины домике. В просторном тамбуре стоял холодильник «ЗИЛ», а кухня с большой плитой была превращена в довольно уютную столовую, стены которой были оклеены яркой цветной клеенкой.

Рэмкын молча следовал за продавщицей с видом побитой собаки, терзаясь мыслью: почему она его не прогоняет? Хоть бы ударила, что ли, или сказала что-нибудь. А то ведь кроме того «пошли!», что она произнесла в магазине, не было сказано больше ни слова.

Молчала Зоя и в доме, указав жестом на табуретку возле стола, приткнутого к небольшому окошку. В окно было видно море и ледовое поле, дрейфующее на виду селения все лето. Рэмкын с тоской посмотрел в окно и подумал о том, как было бы ему хорошо сейчас там, на вольном морском просторе, в светлом воздухе, пронизанном долгим вечерним солнцем, переживать случившееся, думать о том, что, быть может, он испортил навсегда то прекрасное, что, казалось, пришло к нему, озарило его жизнь и вселило надежду на будущее.

Зоя включила электрический чайник, быстро собрала на стол и ушла в комнату. В эту минуту и решил Рэмкын сбежать. Он осторожно встал и сделал шаг к двери. Но то ли еще вино действовало, то ли от тесноты, он зацепился за угол стола. На шум выглянула Зоя и спокойно произнесла;

— А ну вернись на место!

Молча выпили чаю. Зоя, правда, вела себя так, словно ничего такого не случилось, и почти не замечала присутствия Рэмкына. Сначала это несколько подбодрило, но потом стало обидно: что же он, вообще ничто? От этой мысли еще больше захотелось уйти, и жалко было, что упустил удобный момент, пока Зоя переодевалась в комнате.

После молчаливого чаепития, изгнавшего из головы Рэмкына последние остатки хмеля, Зоя сполоснула чашки, заперла входную дверь и ровным голосом произнесла:

— Переночуешь у меня.

С этими словами она ушла в комнату, оставив Рэмкына в недоумении и смятении. Через какое-то время он услышал:

— Иди сюда!

В полутьме, при слабом свете, пробивающемся сквозь плотные занавески, он увидел ее, лежащую на кровати, призывно улыбающуюся в сиянии прекрасных зубов.

Некоторое время он растерянно смотрел на нее, не зная, что делать: в комнате другой постели не было.

— Ну что? — тихо произнесла она. — Долго будешь так стоять?