«А я же не спешил тебе помочь, Антон!» — пронеслось в голове Максима; эта мысль обожгла его как раскаленное железо, он тихо застонал. Матей, стоявший рядом, сжал его локоть: «Успокойся!» Не мог же сын знать, почему отец опустил голову, словно Антон мог увидеть в глазах его вину.

По дороге к дому Максим поведал Матею о разговоре, состоявшемся у него с Пэтруцем по поводу Антона, что обещал поговорить о нем обязательно с секретарем райкома, но вспомнил об этом только вчера…

— Если бы Антон сразу устроился, может, не случилось бы беды. Последние дни, наверно, он провел на нервах, волновался и ждал!

— К чему себя укорять? — возразил Матей. — Разве тебе по силам справляться с такой уймой вопросов? Тем более что каждый — важный.

Мога посмотрел на него с упреком.

— Что может быть важнее человеческой судьбы? Подумай-ка сам, Матей! Наше равнодушие, наша леность порой может привести и к смерти. И мы об этом, к сожалению, часто забываем.

Дома в своем кабинете Максим долго стоял перед скульптурой, подаренной Антоном. Пятеро бравых мужчин во цвете лет, людей одного поколения! Кто мог вообразить, что один из них вскоре оставит друзей?

«Человеку всегда кажется, что ему даровано семь жизней, и мы поддаемся лени, откладывая на после множество дел; любовь заставляем ждать, дружбу сводим к недолгим встречам. И вот в одну минуту все, что мы откладывали да откладывали, чего не успели сделать, все это утрачивает значение, растворяется в безвестности, в неведомом. Вместо нас, правда, остается порой имя, но и оно может быть стерто из памяти потомков, если при жизни его носитель сторонился выпадавших ему на долю насущных дел. И величайшей утратой при этом остается мир ушедшего, целый мир, угасающий вместе с ним, который никто уже не сможет ни повторить, ни продолжить».

Эти мысли окончательно отогнали сон. Сквозь приоткрытую дверь проскользнул луч света из комнаты Матея. Максим направился к нему посмотреть, не спит ли тот, забыв выключить свет, или тоже бодрствует?

Юноша лежал в постели, держа нераскрытую книгу. Увидев отца, Матей отложил томик и спросил:

— Правда ли, что Антон Хэцашу был первым директором нашей школы?

— Правда, — подтвердил Мога. — И также первым председателем колхоза в Пояне. И первый в районе Дом культуры был построен благодаря его заботам, и первая художественная школа тоже. Знаешь ли ты, что значило быть первым в послевоенные годы, когда один учебник приходился на целый класс, а обычный гвоздь просто не имел цены?

— Я думаю о том, какую он прожил содержательную жизнь, — сказал Матей. — Завидную. И люди сохранят его память.

Отец глядел на него несколько мгновений молча. Было радостно, что Матей сумел разглядеть подлинный смысл жизни Антона.

— Антон жертвовал собой ради того, что нужно человеку прежде всего: свободы и книги, хлеба и света! Это уже немало, это все. Так разве для всего этого не требуется талант? И прежде всего — высокие человеческие качества, верное понимание долга! О другом приходится сожалеть, как я уже говорил тебе, о нашем равнодушии. А оно незаметно для нас самих пробуждает в нас уверенность в нашей вечности. Мы начинаем чувствовать себя бессмертными! Я об этом недавно думал. Как иначе могли бы мы откладывать многое без конца, хотя опыт десятков, сотен поколений вооружил нас мудрейшей поговоркой: не откладывай на завтра того, что можешь сделать сегодня! Вот она, главная наша вина: мы — любители тянуть, тянуть любое дело.

Но Матей уже спал, и та вина, которую хотел разделить с ним отец, осталась пока на одном Моге.

Ранним утром, едва первые солнечные лучи с-светили небо, Максим проводил сына на автобус, отправлявшийся в Кишинев. Матей несколько раз просил его позаботиться о своем здоровье — «установи для себя строгий режим и следуй ему неуклонно — у тебя для этого достаточно сильная воля!» А рядом стояла и слушала, несмело улыбаясь, взволнованная свежестью утра и присутствием Моги, Миоара; они уезжали вместе. Мога простился с нею легким поцелуем в щеку, Матею пожал руку. Потом отправился в дирекцию и оставил для Аделы записку, предупреждая на всякий случай, что несколько часов он проведет у Хэцашу.

Там он застал Александра Кэлиману. Секретарь райкома стоял в головах покойника рядом с Настей, которая говорила и говорила что-то тихим голосом, с окаменевшим лицом. «Бедняжка Антон очень страдал после того, как вышел на пенсию, — рассказывала Настя, — не находил себе места, молчал и киснул, так что все мрачнело вокруг. Только на людях и выглядел веселым. Если бы не было войны, — тяжело вздохнула она, — Антон прожил бы еще долго. Догнала, догнала его-таки война».

Позднее появился и Георге Карагеорге. Подошел прямо к усопшему, коснулся губами желтого, холодного лба, приблизился к Насте и пожал ей руку. В глазах его стояла боль, может быть, даже чувство вины. Кэлиману не знал, что в начале года Карагеорге побывал в этом доме и посоветовал Антону уйти на пенсию. Антон тогда возмутился: зачем, спрашивается, мне уходить? Разговор начался с жалоб Антона, который посетовал, что не знает уже, как приструнить браконьеров, и тогда Карагеорге сказал: «Если не знаешь, уходи на пенсию! Поставим другого, более подходящего человека». Антон подскочил, как ошпаренный: «Меня — на пенсию? Только трупом! Едва пожаловался начальству, как стал уже неугодным?!»

Впоследствии, когда они уходили, Карагеорге рассказал об этом происшествии Кэлиману. «Я тогда успокоил его, — вспоминал он, — говорил, что пошутил, никто, мол, и не собирался отправлять его на покой. Надо было действительно не отпускать его с работы. Но он все-таки настоял. Есть ли в этом наша вина?»

— Может, и есть, — отвечал Кэлиману. — В нашем отношении, в наших необдуманных словах. В нашем равнодушии, наконец. Ни я, ни ты по-человечески не спросили, почему он все-таки на это решился. Ведь не хотел! Что заставило его изменить решение? Только ли советы врачей? Или твое предложение, сделанное, как говоришь, в шутку?

— Не знаю уж сам, Александр Степанович.

— Да, мы теперь не можем уже и знать. Приходит человек, просит освобождения от работы. «Пойду на пенсию». А мы, за некоторыми исключениями, конечно, накладываем тут же резолюцию. В нашем словаре укоренилось выражение, ставшее почти классическим: «на заслуженный отдых». А я бы добавил: и «заслуженный почет»! Ибо дожив до соответствующего возраста, после нескольких десятилетий тяжелого труда, человек заслуживает большего внимания. А о нем тут же забывают.

При других обстоятельствах Карагеорге стал бы возражать. Как так — забываем? Разве мы не ведем всем им учет — как работающим, так и неработающим? Сняли ли кого-нибудь с работы только потому, что он дожил до «пенсионного» возраста? Разве они не получают вовремя пенсию? Но под впечатлением неожиданной смерти Хэцашу не находил доводов для спора. И поймал себя на мысли, что после ухода Антона из общества охотников и рыболовов встречался с ним только один раз, и то случайно. Тогда как раньше — то телефонный разговор, то вместе на охоту, то на рыбалку.

Кэлиману, наверно, прав.

В райкоме партии их уже ждали Мога, Ивэнуш и Спеяну. Кэлиману пригласил их в кабинет и перешел прямо к делу. Как смотрит Спеяну на предложение объединения? В какой мере наука может обогатить деятельность агропромышленного объединения?

— Вчера вместе с Максимом Дмитриевичем мы обсудили весь круг вопросов, — сказал Спеяну. — Вы, наверно, в курсе дела. Предложение для меня действительно очень заманчиво; передо мной открывается широкое поле деятельности. Но сказать в эту минуту «да, переезжаю к вам!» — не могу. Я состою на службе, у меня дом, семья.

— Понимаешь ли, здесь, в Пояне, мы вроде единой семьи, сплотившейся еще в первые послевоенные годы. И вот уже один ушел от нас, — сказал с грустью Мога, — уйдем потихонечку и мы… И вы, молодые, должны быть готовы заменить нас.

— Это и так ясно, Максим Дмитриевич.

— Супругу сразу устроим в школу, — обещал Кэлиману.