«Доигрался!»

Глава третья

Я лежал вверх лицом и видел небо, оно было низкое я в облаках. «Кажется, смеркается?» — подумалось равнодушно, и сразу вспомнилось, что я на Седьмой и здесь всегда сумерки — утром ли, вечером ли, днем ли. Здесь всегда облака. Еще ни разу не видел я чистый горизонт и чистый зенит. «Может, время года такое? Почему же нет дождей?»

Будут и дожди.

Все будет, дай срок.

— Как чувствуешь себя, Ло?

Это спрашивает Голова.

«Почему мне так легко?» Я понял: крыса отцепилась и боли нет. Ужасной боли нет. Хорошо-то как!

— Ло, тебе придется снять, скафандр, — сказал Голова.

— Это почему же? — Я повернулся набок и увидел, что лежу на пляжике метрах в тридцати от гондолы и возле суетятся киберы — плоские круглые коробки с ножками и усиками антенн, — осматривают и ощупывают меня, будто ископаемое.

— Жидкость, которой ты облит, несмываема и с острым запахом.

— Испортил скафандр! Запасной есть?

— Есть, но утяжеленной конструкции.

— Новый сможешь изготовить?

— В принципе — да, но на это потребуется время.

— Пусть киберы раздевают меня. Добегу, поди, и без скафандра.

— Тебя подтащат к самому шлюзу.

— Сам доплетусь.

Я чувствовал слабость, тошноту, тело повиновалось мне плохо, но я поднялся, постанывая, и побрел, сопровождаемый киберами, к шлюзовой камере. Песок был податлив и вязок, каждый шаг давался с мукой, левая нога не сгибалась, она волочилась, будто лишняя. «Ну и цветок! Такой красивый цветок!»

Теперь я лежал уже у самой гондолы, автоматы ворочали меня, как сырую колодину. Застежка почему-то не поддавалась, и кибер сел на меня верхом, немягкие его ноги ощутимо давили. Сперва это было даже забавно, но потом я возмутился;

— Слезай, железяка, ведь я живой еще!

— Мне удобно, — ответил кибер.

— Ему удобно! Зато мне неудобно.

— Мне удобно, — с унылой монотонностью ответил кибер и опять начал переступать по мне, как по мостовой.

— Слезай, говорю!

Слез. Я видел краем глаза через незамутненное пятнышко на стекле; железяка вертит антеннами — спрашивает у Головы, как быть. Команда, видимо, поступила, и я был перекантован на живот.

— Замки заклинило, — сказал Голова. — Жидкость еще и клейкая. Потерпи, Ло.

— Терплю, куда деваться!

Я терпел стоически и уже не протестовал, когда кибер опять забегал по мне с лихорадочной поспешностью — он, видать, сообразил, что чем быстрее он оборачивается, тем меньше доставляет мне неудобств. Сообразительная машина, черт бы ее побрал! Наконец Голова распорядился:

— Лезь в шлюз.

Набрал дыхания. Киберы освободили от скафандра сперва лицо, и я услышал с замиранием сердца десятки звуков. Над пляжиком с легким шорохом сочился ветер. Слышался же пуще всего холодящий душу стон. Он был всюду, этот стон, а исходил вроде бы снизу. Я потряс головой и расставил ноги пошире, чтобы железные труженики быстрее стаскивали с меня синтетическую шкуру. И вот скафандр лежит, распластанный, облепленный погибшей мелкотой, в основном насекомыми самого причудливого строения. Впрочем, мне некогда было рассматривать скафандр, я поднялся и тут, не ведаю, как получилось, слегка вдохнул благословенного воздуха благословенной Синей. В нос мне шибанула такая вонь, что я нырнул в шлюз с величайшей поспешностью, ударился лбом о притолоку и заорал Голове:

— Пропусти без дезинфекции!

— Нельзя, — ответил Голова.

— Тупица!

— Нет, я умный.

Я задыхался, закатывал глаза, хватался руками за живот; запах был до того мерзостный, что я просто не знал, с чем его сравнить.

— Да быстрей же!

Потом я почти всю ночь стоял под душем, забыв про еду, забыв начисто, что я тот самый представитель человечества, которому довелось увидеть воочию братьев по разуму. Биологический анализатор утверждал, будто от меня уже ничем не пахнет, но я беспрестанно нюхал руки и был уверен; душ не помогает.

— Шок, — определил биологический анализатор. — Типичный шок. Потрясение, Ло.

Он был, наверно, прав, но я опять и опять бежал в душевую и подставлял голову под благодатную воду родной Земли. Я мылся почти сутки и едва не протер кожу до дыр. Ничего не помогало.

Обшивка танкетки была вся в размытых пятнах, и опять вспомнился мне пронзительный и ни с чем не сравнимый запах, будь он неладен! Но надо заставить себя ни о чем постороннем не думать. Сосредоточим внимание на чем-нибудь другом. Снова я услышал холодящий душу стон и осенился догадкой: так плачет песок. Как живой плачет — неутешно.

Начинался рассвет.

Джунгли молчали. Рассвет здесь, кажется, никого не удивляет, и встречают его скромно, не то что у нас, на моей Земле. У нас поутру поют птицы. И солнце у нас другое — большое и великодушное.

Я постоял возле танкетки.

Справа были джунгли, слева — речка, она шумела на камнях и поблескивала. Впереди начинались холмы, за холмами ждали меня чудеса — там были люди. Может быть, такие же, как я, может, немного другие. Но мы поймем друг друга обязательно и всенепременно!

Я подумал, не впервые, между прочим: «Почему здесь нет дождей?» Только подумал и увидел на обзорном стекле скафандра мелкие капли, увидел, что даль замутнена. Дождь сеялся скупо и устало. Так падает на Земле грибной дождик, но дома у нас он приносит совсем другое настроение. — Представилось вдруг, как заблудшая тучка, лужица на фоне пронзительной синевы, мимоходом и лукаво брызнет водичкой и убежит, а сосновый бор остается умытый и весь в иглах света. И запахи-то, запахи! Земляникой пахнет, мхом, истомной прелью. И капли дождя, отражая вселенную, падают, громко ударяясь о лопухи.

Благословенная Земля моя, как ты далека и желанна!

Да пребудет с тобой покой.

— Я поехал, Голова.

— Доброго пути, Ло.

Ехал я два часа по холмам, поросшим невысокой скудной травой синего цвета. Трава росла не сплошь, а пятнами и была жесткой, будто железо; я это чувствовал, потому что стебли касались стенок танкетки с тугим шорохом, Киберы успели поставить новое обзорное стекло в моем вездеходе, и даль я видел неохватно. Впереди дымились паром джунгли, ближе ко мне была река, в которую, вероятно, впадает ручей, текущий возле гондолы. Непрыткий дождь истаял, трава блестела, блестели и следы гусеничных траков, проложенные мною два дня назад. Мои следы уже стирались, но я прокладываю новые. Здесь будет много моих следов, если я вернусь: риск все-таки есть, потому что я пренебрег инструкциями, предписывающими осмотрительность и постепенность. Инструкции предписывают ждать, а ждать-то как раз я и не могу. При мне нет оружия, кроме ножа, подаренного когда-то одним человеком, которому я помогал пасти лошадей.

То был старик, с маниакальным упорством отрицающий блага цивилизации. Он хотел жить, как жили его далекие предки, и отвоевал себе такое право, сын степей, потомок кочевого племени, берущего начало чуть ли не от монголов. Старик сказал мне, когда расставались:

— Возьми вот, парень, нож. Я скоро помру. Нож этот старше Земли, он дамасской стали. У меня нет сыновей, нет внуков, я один. Ты не суетился и не мешал мне. Возьми на память.

Я взял.

Старика звали Муртаза. Я его почему-то боялся. Он был чужой, как далекое прошлое, но с ним хорошо молчалось.

Я подъезжал к долине Цветов, откуда так позорно бежал недавно; я немало размышлял о своем приключении и пришел к выводу, что цветы таким способом защищаются; выпрыскивают жидкость, которая имеет свойство привлекать все живое, и тот, кто дерзнет притронуться к холодной плоти и несказанной красоте белого дива, поплатится головой, никак не меньше, потому что все жаждут отведать пахучего нектара. Я остановил танкетку поодаль, чтобы еще раз осмотреть долину. Цветы росли редко и вразброс, без системы. Остановился еще и затем, чтобы поискать дорогу, минующую это страшное место, и направил танкетку влево по откосу, но тут же притормозил и не сразу догадался, почему притормозил. Я давно заметил какое-то мельтешение среди Белых Цветов, но не придал сперва этому никакого значения. Бывает так: ты еще не уяснил ничего, подчиненный порыву, но в глубине сознания уже вспыхивает догадка, возникает из ниоткуда уверенность, что в догадке той ты не ошибся, просто не мог ошибиться. И еще ты почему-то уверен: это уже было. Когда-то было. Здравый же смысл твердит: такого не могло быть. Никогда.