— Голова!

— Слушаю, Ло.

— Что нового о стрекотухах?

— Моя гипотеза, в общем-то, находит подтверждение — они уйдут, они снижают активность.

— Когда уйдут?

— Точно пока сказать не могу,

— Постарайся в следующий раз сказать все-таки поточнее.

— Постараюсь.

— Как там наша гостья?

— У нас их две, Ло.

— Меня интересует та, которую вытащил я?

— Глубокий шок.

— Поправится?

— Несомненно. Но что делать с первой, Ло?

«Что делать с первой?» Пожалуй, разумнее всего отправить ее в деревню, пока она мало увидела и еще меньше поняла — я хочу, чтобы молва обо мне была лишена слишком уж ярких красок, пусть молва не приписывает мне божественного начала, такая слава нам ни к чему, и чем меньше свидетелей, тем лучше.

Девчушка сидела в застекленном тамбуре биологического блока (я видел ее из своего кресла в холле) и с великим тщанием складывала в пирамидку цветные кубики-запасные блоки для подсобного компьютера — и тихо пела, качая головой. Черные и короткие ее волосы обегали щеки и были перевязаны сзади пучком травы. Лицо круглое, подбородок острый. Лисичка, да и только. И глаза. Печальные воловьи глаза с синеватыми белками. Милое и робкое дитя! Она выкладывала пирамидку с выражением отрешенной сосредоточенности и внутренне была готова к любым неожиданностям, затаив глубоко в себе испуг.

— Скала!

Брат мой отозвался не скоро — он, как всегда, отирался в душевой и выглядывал оттуда лишь для того, чтобы сказать про то, как хорошо мыться и как приятно пахнет мыло.

— Скала!

— Слушаю, Хозяин!

— Возьми девушку и отвези ее в деревню на танкетке.

— Зачем, Хозяин? Наши женщины ее не примут.

— Отчего же не примут?

Скала пришел в холл, с его головы стекала вода, на ковре он с видимым удовольствием оставлял мокрые следы. Он отряхивался всем телом, как резвый щенок, и улыбался, обнажая крупные зубы.

— Почему, спрашиваю, не примут?

— Она предназначена Пророку.

— Все видели: я ее не отдал!

— Ну и что, Пророк тоже видел.

— Скажешь женщинам: Хозяин бросит в яму каждого, кто нарушит его волю.

— И бросишь?

— Непременно!

— Я не верю, Хозяин.

— Ты поведешь ее, ослушник? Или мне самому вести?

— Не смею с тобой спорить.

— То-то же!

…Девочка возвращаться не хотела, и Скала, я видел, оглядываясь на гондолу, подталкивал ее шлепками, когда же шлепки не помогли, взвалил сиротку на загорбок и понес, увязая в песке. Жертва Пророка показала себя настоящей женщиной — она царапалась и визжала. Скала сперва с достаточной деликатностью клал ношу свою наземь, но последний раз, прежде чем перевалить за гребень холма, он бросил соплеменницу свою с маху и вознес руки к небу, призывая, видимо, в свидетели Вездесущего и Неизмеримого. Переговорного устройства на груди брата моего не было, он прятал его в узелке на поясе, но я мог догадаться о смысле его стенаний: он говорил о том, что нет на этом свете благодарности и народ черствеет на глазах. Хозяин вырвал эту куклу из рук старого Пророка, спас ее честь и теперь хочет, чтобы эта дура жила среди близких и выбирала себе жениха по вкусу, а она, видишь ли, отказывается от родного дома, да еще кусается и визжит. После короткой, но пламенной речи Скала, не стесняясь, погнал строптивицу перед собой, грозя ей палкой. Две черные фигурки, уменьшаясь, провалились за холм. Мне стало грустно, я понял, как неуютно одному, как прочно связан отныне со здешним народом.

— Голова, показывай деревню. Что там у них?

У них там ничего нового не проистекало. Воины были нанизаны на веревку, словно бусы, и работали. Им невдомек было распределиться на две равные группы, они наваливались кучей то на один конец веревки, то на другой. Меньшинство неизменно повергалось, и все закручивалось сначала. Опять тискали и били походя Червя Нгу, который перебегал на сторону победителей, бросая товарищей, и немалой ценой платил за мелкие измены. Нгу был растерзан, но по-прежнему азартен и даже забывал подбирать кровь, сочившуюся из носа. «Изведу ведь мужское население этой проклятой веревкой. Пора, однако, что-то предпринимать. Но что?» Я почувствовал некстати укор совести, растревожила меня собственная черствость; ведь даже не поговорил с девочкой, отдал ее Скале на скорую расправу, не узнал даже как ее зовут. Нехороший я человек!

— Голова, присоветуй, как отобрать у них проклятый шнур — ведь лбы разобьют, последние силы растратят понапрасну?

— Пошлем робота, он справится с задачей.

— Посылай.

Робот — белый шар диаметром метра в полтора с короткими подкрылками, похожий отдаленно на увеличенное в размерах насекомое (у него были даже круглые глаза) — завис над деревней, выпустил тонкое щупальце с крюком на конце, ловко зацепил шнур и потянул его к себе. На короткое мгновение воины задрали головы и одинаково округлили рты, озадаченные беспардонностью диковинного существа. Робот их не напугал, он их раззадорил и даже развеселил. Поначалу мужчины с гиком наваливались на веревку — соревноваться, когда же поняли, что силы неравны, разгневались, закричали. Пожилой дядька со шрамом, давно примеченный мною, схватил из-под ног коряжину и запустил ее вверх. Снаряд не достал робота, описал в воздухе дугу и упал на загривок многострадальному Нгу. Парень подпрыгнул от боли и растерялся по первости от дилеммы: кого бить и от кого защищаться? Сперва он намерен был хватить по скуле пожилого собрата, но, поразмыслив, решил, что виноват больше все-таки железный пузырь, и с криком торжества запустил в него камнем, который, славу богу, никого не задел. Толпа принялась кидать в робота чем попало, но быстро озарилась, что стрекоза, висевшая над ними, во-первых, неуязвима, во-вторых, получает явное преимущество, когда часть воинства отвлечена на поиски тяжелых предметов. Мне причудилось, что автомат живой и тоже наливается злым азартом: тянул он веревку расчетливо, с подергиванием, воины скатывались и падали наземь, как зрелые плоды.

Шум свалки привлек женщин — они появлялись из недр деревни, выстраивались в ряд, из-под руки смотрели на робота, потом без призыва и команды бросались на помощь мужчинам, но тоже падали, скользя руками по шнуру и отступались, убеждаясь в тщетности борьбы. Робот тем временем открыл крышку на круглом брюшке и начал с легким посвистом всасывать веревку, он поглощал ее, как лапшу, ненасытно, ввергая мужчин в натуральное бешенство. Червяк Нгу вцепился за шнур намертво и толчками поднимался вверх до тех пор, пока не ударился затылком о брюхо автомата. Ударился сперва он нешибко, но машина дала слабину и резко дернула. Нгу на этот раз стукнулся с гулом, будто о пустую бочку, и, ускоряясь, покатился с перекошенным лицом, с маху сел на чье-то задранное лицо и опять был крепко трепан. Я вздохнул уже было с облегчением, радуясь тому, что спектакль близится к завершению, но тут с непонятным еще беспокойством стал вглядываться в небо, усеянное черными точками. В небе маячила вроде бы горсть песка, брошенная кучно.

— Голова, по-моему, стрекотухи летят?

— Да.

— Деревня в опасности, Голова!

— Не уверен.

— Что-то надо делать!?

— Поздно.

— Ты в своем уме, Голова!

Я встал с кресла и приник лицом к обзорному экрану. Мозг был прав: мы ничего не сможем предпринять, потому как серая каша уже кипела над деревней — она расширялась, росла и горбилась, как волна под ветром. Стенка экрана была холодна, и холод этот я чувствовал лбом, руками, щекой. Я закрыл глаза от страха, но и сквозь крепко сжатые веки я, кажется, видел, как корчатся в предсмертной судороге тела и поднимаются головы к небу, чтобы просить пощады.

— Как же так, Голова? Почему ты их не заметил раньше?

— Я их не воспринимаю, Ло!

— Почему?

— Пока не знаю.

— Ты же все должен знать, Голова!

— Возможности мои не беспредельны, Ло.

— В школе меня учили, что мы, земляне, можем все! Это я виноват, Голова!