Здешнее человечество раскололось, не выдержав тяжких ударов судьбы, и угасает, разделенное. Я прилетел вовремя. Но как я им помогу? Всякое грубое вмешательство, всякий диктат претят самой сути моей миссии. Племя сменит бога, только и всего. В седой древности у нас говаривали; «На бога надейся, но сам не плошай». Что ж, если исключить частности, я избрал верный путь, Я готов помочь им, но лишь в пределах собственных возможностей и не позову за собой свои машины, не воспользуюсь колоссальными возможностями своей цивилизации. Они поймут со временем, что многое могут сами, освобожденные и просветленные. Они все могут сами, и в запасе у них — вечность. Другого пути у нас нет, иначе я рискую сделать из них капризных детей, избалованных благами, на которые не тратилось усилий.

Скала спал на ковре у моих ног, свернувшись калачиком, будто ребенок. Щекой он прижимался к копью и видел, наверно, хорошие сны — лицо его было спокойно и даже красиво. Экран гондолы заполнило ночное небо — живое, таинственное и прекрасное. Дремалось. Опять я видел сосулину, свисающую с карниза, и сквозь мокрый лед, из мягкой его глубины, женщина протягивала мне руки. Я слышал, как стучит по жести весенняя капель. «Скажи мне что-нибудь, женщина!» Она прижала палец к губам и покачала головой с осуждением, но глаза ее смеялись. Сердце мое билось неровно, и на висках, я чувствовал вторым сознанием, у меня выступил пот. Что за странный сон мне снится? «Скажи хоть слово!».

Она опять покачала головой; нет, не услышать тебе моего слова.

— Но почему? — сказал я вслух и проснулся.

Глава двенадцатая

— Вставай, Хозяин, беда! Раскрой глаза, Хозяин! — Скала стоял передо мной на коленях, обращенный лицом к экрану, и стонал.

На экране была деревня племени Изгнанных.

— Чего кричишь?

— Смотри, Хозяин. Пророк не показался с рассветом, и народ в печали.

— Невелика потеря.

— Великий Закон гласит; Пророк умер — конец света.

— Ну, это ты загнул, брат.

— Гляди, Хозяин!

«Что там стряслось?»

— Голова, дай план крупнее!

Вот он, центральный столб. Вокруг валяются толстые травяные маты, содранные с настила, Под жердями, уложенными решеткой, зияет черная пустота, скорее всего та самая яма, где обитают Слабые. Столб растет из преисподней, и Пророк каждое утро каким-то способом возносится оттуда. Наверно, карабкается по веревочной лестнице. Упражнение, скажу вам, не из легких. Площадь, где собирается народ для утреннего ритуала, была поначалу пуста, затем на стене, где обитают девственницы, дрогнули листья, и сквозь неширокую щель крадучись стали просачиваться старухи, как на заказ одна смурнее другой с распущенными волосами. Передняя карга брела, ощупывая пустоту руками, как слепая. Она и впрямь была слепая — запавшие глазницы прикрывали красные веки. Старуха жутко всплясывала, крутила головой, разметая волосы, и ноздри ее хищно шевелились. Скала завыл, и лицо его приняло синюшный оттенок.

— Хозяин, это сама Сур, Рожденная-У-Моря-В-Дни-Когда-Умер-Последний-Желтый-Большой-Человек. Он умер лицом к небу, и Сур слышала его завет. Сур живет вечно. Я ее ни разу не видел. Ее никто не видел, Хозяин!

— Я женю тебя на ней, брат мой, если еще раз назовешь меня дураком или вознамеришься сотрясти деревню.

— Не греши языком, Хозяин!

— Ты воин, друг мой, ты дерзнул послать письмо самому Вездесущему, а перед старухой у тебя трясутся коленки. Смешно!

— Предание гласит: Сур — это беда. Большая беда, Хозяин!

Старухи тем временем устроили неприличный шабаш; они царапали груди ногтями, обнажались мерзко, тряслись, передвигаясь к яме. Я насчитал пять женщин, истощенных до последней степени, но неистовых. Они совершали, можно предположить, некий культовый танец и намерены были довести себя до полного изнеможения. Сур молчала, молчали и остальные ведьмы, они лишь повизгивали и сапко дышали.

— А моются они, ваши бабушки, брат мой?

— Не греши, Хозяин!

Мне причудилось: где-то бьют барабаны. Звук, напоминающий невнятные раскаты грома, исходил вроде бы снизу. Он то притухал, этот звук, то нарастал и ширился- глухой, тревожный, лихорадочный. Над деревней, я обратил внимание, кружили черные птицы. Кружили они; как листы бумаги, поднятые горячими токами, исходящими от песка. Дряхлая Сур упала на карачки и, сметая волосами мусор, закружилась на месте; другие старухи продолжали плясать и корчиться, вознося руки. Сур поползла через гору травяных ковров, прикрывающих яму, и запричитала:

— Пророк, ты уже не любишь свой народ? И на кого же ты нас покинул? Нам тоже умирать, Пророк?

— Слышишь, Хозяин? Она говорит; «Нам тоже умирать?»

— Голова, приготовь ракету.

— Ты рискуешь, Ло!

Да, рискую; ракета одноместная, и управлять ею без навыка неблагоразумно — двигатель развивает колоссальную тягу, я могу не справиться со скоростью, но выпал, кажется, такой момент, когда надо рисковать.

— Ракета на стартовой площадке, Ло.

— Хорошо. Скалу отправишь следом на танкетке.

— Команду понял.

…А барабаны все-таки стучали, мне не чудилось. Стучали они глухо и басовито. Ритм менялся, менялась частота ударов, бормотанье это текло с перепадами и достигало великой выразительности, щемящей трагической силы. Бум, бум, бум… Бам, бам, бам…

Туман взмыл, растекся по долинам, лишь речка справа от деревни была еще покрыта пеленой, сквозь которую местами проблескивала вода. Джунгли за рекой роено лучились. Туман сползал и с гор вдали, обнажая неприютные вершины.

— Пророк! — изводилась карга. — Мы не можем дать тебе яйцо киня, у нас нет мяса горячего, с кровью и дымом жизни. Воины наши трусливы, как дети, женщины слабы. Дух наш угасает. Но внимай, Пророк! Ты получишь в жертву самую красивую девственницу, она утешит тебя, обученная искусству любви. Она умеет петь, от нее пахнет цветами. Пророк, ты утешишься, простишь нас, отступников, и снова будешь подниматься, чтобы вещать Истину.

…Тяжелая крышка люка ракеты ударила меня по голове, на какое-то мгновение я потерял сознание и, очнувшись, долго не понимал, что со мной происходит. В глазах качалась пелена, пронизанная белыми искрами. Я уловил тяжелый гуд двигателя и наконец все вспомнил.

— Голова, где я?

— Держи курс назад и строго по прямой. Это недалеко. Тебе плохо, Ло?

— Понял. Ничего, все в норме.

Полет мой кончился, ракета упала брюхом на траву, пробороздив глубокий след. Когда я вылез из кабины, в нос ударил запах гари. Передо мной была глухая стена деревни, я перемахнул через нее без затруднений, вторая стена, третья, потом я почувствовал, что стою на утоптанной площадке.

«Успел!?»

Мне не хватило мгновения, пресловутой доли секунды мне не хватило — я почти дотянулся до ее ноги, но она уже падала с пронзительным и длинным криком «ааа-аа». На жердях остался венок блеклых цветов, и он, покатившись криво, был тоже заглочен ямой. Воины, два юнца, несли очередную жертву. Несли они ее на сплетенных руках — совсем девочку. Голова жертвы, закрытая длинными волосами, болталась, как у подраненной птицы. Я сгреб старуху Сур в охапку, откатил в сторону и загородил дорогу шествию. Сперва я был охвачен гневом и готов был совершить непоправимое, но скоро понял, что мне противодействует какой-то угрюмый механизм. Исполнители не виноваты — они лишь марионетки, подавленные чужой волей. Я осторожно взял девушку, предназначенную Пророку, за плечи и потянул к себе, сказав воинам:

— Оставьте ее в покое!

Два балбеса тупо пытались пройти к яме и напирали на меня с высокомерной наглостью.

— Оставьте ее в покое! — В моих руках было хрупкое тело, расслабленное страхом. Воины сопели, напрягаясь, они, похоже, собирались и меня спятить к яме и столкнуть туда вместе с девчонкой, глупцы! Краем глаза я видел: сквозь стену, откинув листы, протиснулись две старухи, они тоже несли девушку, чтобы и ее отдать в жертву. Не много ли одному? Пророк-то, однако, сластолюбец! У моих ног зашевелилась слепая Сур, губы ее, обметанные пеной, сжались в ниточку, она села и обвела руками пространство перед собой, каким-то образом уловила, что я рядом, и заскрипела: