— Ну, это мы еще посмотрим! Надо сначала здесь оглядеться.

У дома Треневых Милюнэ развешивала белье. Девушка была в платье, аккуратно причесанная, совсем иная, чем в яранге Тымнэро, когда Каширин впервые увидел ее.

— Кыкэ вай! Я вас не узнала, — смутилась Милюнэ, путая чукотские и русские слова. — Вы стали совсем черный и худой. Однако лицо веселое.

— Скорее сердитое, — усмехнулся Каширин. — Ну, как тебе живется у Тренева? Не обижают хозяин с хозяйкой?

— Не обижают.

В Ново-Мариинске, который чаще называли Анадырем по имени реки, на которой стоял центр Чукотского уезда, все было по-прежнему.

На рыбалках Сооне и Грушецкого готовились к путине, и первые рыбины уже попались в сети, свидетельствуя о близком подходе косяков красной тихоокеанской кеты. Остальным рыбакам были отведены места даже худшие, чем в прошлые годы. Местные жители — чуванцы и чукчи — ходили жаловаться в комитет, но их не стали слушать, сославшись на решение комитета. Вдобавок ко всему по предложению Царегородцева были учреждены специальные билеты на право лова рыбы для рабочих каменноугольных копей и всех остальных «инородцев».

Обо всем этом Каширин узнал от Аренса Волтера, который так же подпадал под определение «прочие инородцы».

— Видишь ли, Аренс, — угрюмо сказал Каширин, — людской род делится на сытых и голодных. Это самое главное различие. И объединение людей должно идти по этому признаку — по одну сторону сытобрюхие, по другую — те, у которых пусто в желудках.

Прежняя нищета и голод и в яранге Тымнэро. Грязная и исхудавшая Тынатваль сидела у погасшего очага и, раскачиваясь, с закрытыми глазами, напевала. Она даже не подняла головы, когда Каширин вошел в чоттагин.

Каширин потоптался у входа, давая знать о своем приходе, и громко кашлянул.

Тынатваль все тянула свою песню. Зашевелилась меховая занавесь полога, и в чоттагин высунулся взлохмаченный Тымнэро.

— Етти, Кассира, — хрипло сказал он. — Этки[9] наша жизнь. Заболел я, жена тоже нездорова, и сын вот лежит рядом без памяти. Еды нет, огня нет… Глаза закрою — вижу путь сквозь облака…

Каширин выскочил из мрачного чоттагина. Почти бегом он добрался до домика Аренса Волтера.

Норвежец что-то паял, и едкий зеленый дымок поднимался над его головой.

— Аренс! Человек погибает! Спасать надо!

— Где? — вскочил на ноги Волтер. — Я готов идти. Весла брать?

— Еду возьми, какая только у тебя есть, да примус прихвати, — уже спокойнее сказал Каширин и рассказал Волтеру, в каком положении он застал семью Тымнэро.

Волтер собрал кое-что из своих запасов и даже откуда-то достал банку сгущенного молока.

— Продукты есть, — сказал он, — но, может, им доктор нужен?

Волтер и Каширин завернули к фельдшеру, но нашли его в таком состоянии, что вести к больным было бесполезно.

В яранге Тымнэро зашумел примус, запахло едой.

Каширин сварил суп.

Тынатваль отчужденно наблюдала за действиями тангитанов.

Она оживилась, когда в ярангу бочком вошла Милюнэ со свертком еды.

— Хозяйка следит, не разрешает мне ходить сюда, — призналась она Каширину.

Каширин смотрел, как Тымнэро жадно, обжигаясь, ел непривычную жидкую тангитанскую еду, и укоризненно говорил ему:

— А ты — сквозь облака… Мы сейчас должны не сквозь облака, а через жизнь, к новому будущему.

Убедившись в том, что в яранге стало веселее, Каширин с Волтером покинули жилище Тымнэро и отправились на берег лимана, где с кунгаса люди Грушецкого и Сооне ставили большие ставные невода.

Ваня Куркутский молча наблюдал за работой.

— Видал, что делают? — заметил Каширин.

— Видать-то вижу, а что толку? — сердито ответил Куркутский. — Мои-то собаки, мольч, голодать будут. И так-то бегают в тундру, мышей давят, у песца еду отбирают.

— Ты о собаках погоди, — прервал его Каширин. — А люди? Почему люди молчат, глядя на все это?

— Говори не говори, все одно — сила-то она у того, у кого большая сетка и невод, — безнадежно махнул рукой Куркутский. — Можно сети поставить на Русской кошке, но там ветрено, да и рыбка негустая. Что поймаем — самим на юхалу не хватит.

— Надо собирать комитет и все это, — Каширин показал на кунгас, — по-другому сделать. Почему нельзя все сделать общественным? И кунгас, и сети, и невода? Вместе работать, на всех делить добытое?

— Да ведь только дикие чукчишки сообща на кита охотятся, вытащат животную на берег и делят его на куски.

— Они вовсе не поровну делят, — ответил Каширин. — Я-то знаю, жил в Уэлене. Гэмалькоту, значит, как владельцу вельбота — весь китовый ус, а с добытого моржа — клыки. Надо людей на сход звать да разобраться в делах комитета.

Его разбудил Волтер.

Всегда спокойный и невозмутимый, Аренс был крайне взволнован и говорил быстро, путая русские и английские слова: что-то случилось с Тымнэро.

Летний анадырский ледяной дождь хлестал по лицу. Желто отсвечивали лужи, а тундру, на которой стояли чукотские яранги, совсем развезло, и в раскисшей жиже тонули сапоги.

Еще издали Каширин услышал какие-то звуки из яранги. Он остановился и прислушался.

Голос поющего то прорывался сквозь шум дождя, то его гасили глухие удары кожаного бубна. В Ново-Мариинске, насколько знал Каширин, шамана не было. Может, приехал из тундры?

В чоттагине сгустилась полутьма. Свет пасмурного дождливого дня едва проникал. Трудно было понять, откуда идет пение и удары шаманского бубна. Приглядевшись, Каширин заметил на своем обычном месте возле очага Тынатваль. Она держала на руках старшую и качала ее, убаюкивая.

А камлание шло в пологе, за опущенным меховым занавесом.

Каширин стоял в полутемном чоттагине, не зная, что делать. Он понимал, что негоже грубо вторгаться в священное дело, но и уйти не мог.

Тынатваль, казалось, и не заметила прихода Каширина. Она слушала пение мужа и изредка как бы откликалась, подавала голос.

В чоттагине не было ни одной собаки. Они разбрелись в поисках еды по берегу лимана, по тундре, у стоячих ржавых озер. В общем-то, так случалось в каждой яранге, в каждой семье, где была ездовая упряжка. Но всегда оставалась любимая собака, щенята или брюхатая сука… А тут — пусто, как в тундре.

Пронзительный, быстро потухший стон поколебал меховую занавесь полога, умчался через открытое дымовое отверстие в серое, сочащееся холодным дождем низкое небо.

Тынатваль вздрогнула. Она обернулась к пологу и застыла в напряженном ожидании. Олений мех откинулся, в чоттагин вывалился обнаженный по пояс Тымнэро. Открыв потухшие глаза, он увидел Каширина и осипшим голосом произнес:

— Он ушел…

Женщина запричитала, забилась в истерике, разметая остывший пепел костра.

— Кто ушел? — тихо спросил Каширин.

— Мой сын ушел сквозь облака, — внятно, но как-то бесцветно и покорно произнес Тымнэро. — Навсегда…

Он опустился рядом с Кашириным и вздохнул, как после тяжкой и долгой работы.

— Теперь ему хорошо, — твердеющим голосом сказал Тымнэро. — Он теперь больше не страдает.

— Умер что ли? — со стоном спросил Каширин.

Тымнэро кивнул и уточнил:

— Ушел сквозь облака…

Горечь и гнев захлестнули сердце Каширина. Он обхватил мощными большими руками Тымнэро, прижал лицо к его разгоряченному худому телу и зарыдал как-то обрывками, глухо.

— Ты не плачь, Кассира, — утешал его Тымнэро. — Не жалей моего сына. Ему там хорошо. Не плачь, Кассира, не жалей моего сына… — Тымнэро гладил его по голове неумелой заскорузлой ладонью. — Не плачь… Он, наверное, найдет то, что ты ищешь на земле. Мир без слез, без голода, без несправедливости… Хорошо, что он идет туда молодым.

Каширин всхлипнул и оторвал лицо от плеча Тымнэро.

— Нет, друг мой! — крикнул он. — Нет!

Тымнэро испугался и отодвинулся от него.

— Нет! — продолжал Каширин. — Лучший мир здесь, на нашей грешной земле! И мы его добудем, своими руками. Понимаешь — на земле, тут, в этой яранге, далеко в тундре, на Чукотке, Камчатке, во всей нашей большой России!.. Да доколе человек ни за что будет помирать, когда у иного брюхо лопается от сытости?