Кузьма, подавшись вперед, чувствуя, что такие слова Биркина могут повлиять на мир, зычно прервал его:

— Вы знаете, посадцы, стряпчего Биркина: кому только этот сосуд сатаны не служил! Он лез из кожи вон, прислуживая Шуйскому, а как только того скинули, Биркин тут же, не моргнувши глазом, переметнулся на сторону тушинского вора. Изменил и вору, став в верниках царя Василия, и снова отплатил ему черною изменою.

Биркин вынужден был прикусить язык.

Три дня Нижний взъяренно бурлил, на четвертый, прервав говорильню, Кузьма и Фирька погнали коней к Пожарскому. Кузьма под шубенкой вез с собой приговор нижегородцев: надо было его поскорее увозить, пока не раздумали и не сделали перемены.

…Князь Дмитрий Михайлович и Кузьма сидели за трапезой в хибаре — голова к голове.

— Надо торопиться, Кузьма, собирать силы. Три опасности перед нами. Первая — король Сигизмунд может опять двинуться к нам, гетманы его рыщут кругом. Гетман Ходкевич, как говорят смоляне, готовится идти к Москве. Вторая, Кузьма, опасность — вожди земского правительства — Заруцкий и Трубецкой. У них — дурные сабли. Я их знаю. Могут послужить Руси, а также могут при случае и срубить нам головы. В казацких таборах много поползновений на воровство. Заруцкий и Трубецкой на такие дела казаков закрывают глаза. Я предвижу: они причинят нам много хлопот. Они хотят власти и делить ее ни с кем не станут, а такая вражда будет на руку наемникам короля. Третья опасность — Маринкин воренок. Темный люд доверчив: дважды в самозванцах обманулись — да, видно, не пошло впрок. Как бы не обманулись в третий раз! Обратимся за помощью к городам. Собирай, Кузьма, деньги. Скоро я явлюсь к вам в Нижний.

— Степан! — позвал Пожарский щекастого малого. — Вот ключ от моего сундука. Возьми все, какие есть, деньги и в той же сумке неси сюда немедля.

Степан не заставил себя ждать, быстро обернулся и протянул Пожарскому увесистую кожаную сумку, плотно набитую деньгами.

— Бери, Кузьма, — и с Богом, как говорится, по морозцу!

Минин начал было считать, но князь остановил его:

— Авось с Русью сочтемся.

Фирька отправился готовить в дорогу коня Кузьмы: он оставался при нем. Пожарский и Кузьма, озабоченные предстоящим великим делом, постояли молча. Слуга принес кувшин с вином.

— Посогрейся, — сказал Пожарский. — На воле студено. Раздавай жалованье ратным людям без промедления. Надо думать: откуда еще набрать денег? Я тоже верю, что и купцы и земство пойдут на выручку гибнущей земле. Но собранных в Нижнем окажется мало. Ты, Кузьма, будешь моим помощником.

Тяжело опираясь о костыль, Пожарский вышел проводить Кузьму. Фирька держал под уздцы его коня. Было ветрено и стыло, секла крупа. Спускались сумерки. Ползли низкие темные тучи. Пожарский крепко, как брата, поцеловал Минина, резко оттолкнув, коротко напутствовал:

— С Богом, Кузьма, на святое дело! А что, заночевал бы?

— Некогда, спавши не выголится[63] и алтына. К завтрашнему вечеру доскачем.

— Шли ко мне нарочных. При ящике с деньгами держи неотлучно охранника.

— Служи князю верно, — наказал Кузьма Левке.

— За мною не станет. Бывай здоров, — ответил весело Левка, — до скоренькой встречи.

Минин и Фирька с места взяли машистым наметом, во мгновение ока исчезли за осинами.

II

Кузьма, сказавший тогда по приезде к князю Пожарскому, что купечество и все имущие не станут в стороне и дадут денег на священное ратное дело, не ошибся в своем предвидении. В апреле из нижегородской платежницы[64] по приговору воевод князя Василия Звенигородского, Андрея Алябьева, да Ивана Биркина, да дьяка Василья Семенова, да выборного человека Кузьмы Минина, да земских старост и всех посадских людей на жалованье ратным людям, идущим очищать Русь, поступили хорошие деньги.

Дмитрий Михайлович, не ожидавший такого горячего рвенья от купцов, с решительностью сказал:

— Теперь сам народ велит подыматься!

Ободрила и только что полученная грамота из Москвы патриарха Гермогена. Там писалось: «Маринкин сын на царство ненадобен: проклят от святого собору и от нас. Да те бы вам грамоты с городов собрати к себе в Нижний Новгород да прислати в полки к боярам и атамане. А прислати прежних же, коих естя ко мне с советными челобитными, бесстрашных людей, Свияженина Родиона, Мосьева да Ратмана Пахомова, а им бы в полках говорити бесстрашно, что проклятый отнюдь ненадобе».

Минин послал нарочного к Пожарскому — просил князя без промедления ехать в Нижний.

Князь, наскоро простившись с домашними, уехал в тот же день в простеньком крытом возке, велев кучеру торопить коней. Верстах в десяти от Нижнего, в небольшом селе с древней деревянной церковью, стояла рать дорогобужцев и вяземцев. Дорогобужцы дали клятву: умереть до единого, но не жить под сапогом у короля и его сына! Глаза Дмитрия Михайловича повеселели: он видел перед собой тех, кто готов был положить животы ради спасения земли.

— Веди нас, князь, под Москву! Отдадим все до единой нитки и положим животы свои, чтоб освободить Русь! — сказал старший рати.

— Славно! — сказал Пожарский. — Идем в Нижний.

У въезда в город его встретили купцы, дворяне, духовные с иконами, сермяжный люд с хлебом-солью, как единственную теперь надежду свою, встретили князя у въезда в город.

— Бьем тебе челом, князь, готовы животы свои положить за государство — только веди нас! — сказал Пожарскому старый стрелец.

— Прежде чтоб вести, надо как следует собраться. Не то все загубим. Да постоим за матушку-Русь! — ответил Пожарский; худое, изможденное лицо его дышало суровой, неукротимой волей.

По городам из Нижнего пошли грамоты:

До зимы 1612 года сколачивали, как могли, ополчение. Иван Биркин, стряпчий, вынашивал измену: поздней осенью бежал к дьяку Никанору Шульгину в Казань, тот поднял ее против Пожарского и Минина.

— Встрену скота — зоб вырву! — посулил Минин, узнав об измене Биркина.

Ополченье продолжало стоять в Нижнем; не хватало ни денег, ни людей, ни тягла и сбруи. Как полетели белые мухи, стало известно; стоявшие под Москвой казаки окончательно спелись с псковским самозванцем Матюхой, — скверную весть эту привез находившийся теперь при князе Пожарском в лазутчиках Левка.

— Шишиморство продажных сабель! — проговорил Дмитрий Михайлович. — Я этакое от них ждал. Я их натуру знаю.

— Все ж, Дмитрий Михалыч, как дело дойдет пускать в ход сабли, атаманы нас поддержат, — высказал свою мысль Кузьма.

— Хотел бы я верить! Ибо без казаков нам шляхту не одолеть.

Пожарский, перебравшись в Нижний, обосновался в кучерской избе; тут же, за перегородкой, стояла его застеленная грубошерстным одеялом, с тощим сенником, узкая походная кровать. Стол и лавка — и весь обиход. Сидел он на скудной холопьей пище.

— Надо усилить обучение ратников. Народец сырой. За нерадение к ратному делу отымем поместья. Не глядя на знатность. Девок и баб в войско не пускать. От них — одна пагуба! За нарушение бить батогами. — Воевода высунулся из окна, со злостью наблюдая, как сытенькие дворянские детины дергались в седлах.

III

Двадцать третьего февраля 1612 года, боясь скорой распутицы, под звон колоколов ополчение наконец-то двинулось в тяжелый поход на Балахну с малой ратью и со всеми тяжестями. Главные силы составляли смоляне, дорогобужцы, вяземцы, коломенцы, рязанцы, московские стрельцы. Надеялись на пополнение в пути. Зыбучая марь укрывала пажити и леса, изредка изваянием вырисовывался ветряк, но не как в былые, сытые годы, на пустых мельничных дворах гулял, играя старой хлебной пылью, лишь ветер.