Ногаи, выскочив на опушку, уходили во мглу полей, в Тавриду. Шут Кошелев, без памяти от страха, погнал коня в город, ворвавшись в «царицыны» покои, крикнул:

— Государя убили!

Марина, ходившая на сносях последние дни, забрюхатев от Заруцкого, не глядя на то, что на дворе стояла ночь, бросилась подымать мир. Ударили в набат. «Царица», схватив факел, с обнаженной грудью посреди толпы вопила не от горя по «мужу», а от сознания, что уходила опять власть из рук… А она-то ею грезила не только во сне, но и наяву!

Среди казаков поднялся ропот:

— Бесстыжая! Грудями-то голыми трясет. Слыхано ли? Брюхатая носится!

— Недаром же гутарили ребята, как ее в Тушине валял весь табор.

Заруцкий, распорядившись, чтобы была наряжена, подвода за телом самозванца, подошел к Марине, схватил ее за руки, та завизжала:

— Пошел прочь!

— Но-но, со мною так не гутарь! Тебе без меня некуда деться.

Казаки рубили в переулках мурз, гонялись за татарами и шляхтой, а по Калуге вскинулся клич:

— Надо искать казацкого царя. Мы под чужого не пойдем. Пускай сперва примет нашу веру.

— Маринкин выблядок нам тоже не царь! — кричал какой-то сотенный. — Целуем крест князю Трубецкому.

Заруцкого, кинувшегося было в степь, воротили обратно.

…«Царицу» Марину калужане определили под стражу. Дня через два в лагерь к Яну Сапеге привели оборванца странника, державшего в руках корзинку. Он вынул из нее свечку, живенько разломал, протянув гетману записку от Марины: «Ради Бога, избавьте меня; мне две недели не доведется жить. Вы сильны; избавьте меня, избавьте, избавьте. Бог вам заплатит!»

Лезть на детинец — дело было трудное, рискованное. Сапега сказал:

— Калугу мне не взять. «Государыня» же остается в воле Божией. Я ей помочь не могу.

Обезглавленный труп вора уже около месяца находился в нетопленой церкви. Голова самозванца лежала отдельно от тела на скамейке — окрестные жители божились, что ночами она выкатывалась наружу, прыгала по стогнам и распутням и завывала бесом. Жители, крестясь, заходили в церковь, со страхом разглядывали голову с черными слипшимися волосами, вели разговоры:

— Бают, тут нечисто: бесова сила! Голова-то ночью на волю вылазит.

— И правда, дьявол. Морда-то нешто царская: клыки-то!

— Ахти! Спаси Бог! Видать, прегрешили мы?! Вовсе он не сын Иоаннов: то, братове, беглый жид!

…«Царица» Марина, слава Богу, разрешилась от бремени.

— Царевич! — восторгалась Марина и теперь, прикинув, что не потерять надежды на трон можно только приверженностью к русской православной вере, стала ходить по распутням и казацким таборам и там исступленно кричать:

— Отдаю вам своего царственного сына: крестите его в православную веру, как принято на Руси. Я согласна!

В народе же говорили:

— Младенец-то зазорный, подложный, стало быть. Больно скоро она разрешилась…

— Жила с вором, сама воровка и воренка родила. Не признаем!

— Нам ведомо, кто был «государь». Собака, вор и блудник.

— Нас не обманешь! — заявили ей на посаде.

Но игра «государыни» на струнах русской души даром все же не пропала — тут она не просчиталась, — иные стали говорить:

— Раз так — будем крестить по-нашенски, по православному обычаю.

— Будем крестить, — заявил поп Никифор, даже прослезившись. — Ей-богу, сам буду.

Велика доверчивость русского человека! Нет ей предела… Сына ее нарекли Иваном.

XII

…Москва глухо клокотала. Бояре, снесшись с Сигизмундом, выпросили войско для усмирения Рязани и Тулы. Рязань, вздыбленная Прокопием Ляпуновым, поднимала знамя освобождения Руси от иноземных захватчиков.

Служить Прокопий поднялся гибнущей России, то была правда, но судачили про него и иное: попутал, мол, его бес гордыни… Сидел, проклятый, в его горячей душе. Он сызмала не любил, чтобы им повелевали. Мелкопоместный род Ляпуновых угас бы, если бы не Прокопий, выскочивший из омута смут. Смекалистым умом и горячим сердцем наделила сего рязанца природа. Еще отец с гордостью говорил, что всему роду от Прокопия будет слава большая. Пророчество сбылось, но славу эту он добыл ценою собственной жизни.

— Бояре продали Россию! — так заявил Прокопий Ляпунов на совете лучших людей Рязанской земли. — Вызволять ее, окромя меня, некому.

Именитых не могло не покоробить такое его заявление. Не могли они захудалого дворянина в потрепанном кафтанишке допустить в вожди! Прокопий хорошо понимал страшный закон местничества, но он, игрок по натуре, мало об том задумывался. Некому больше было подняться, думали о новых отчинах, о прибыльности, — то доказали продавшиеся в Москве правящие бояре. Одна была сила, на которую делал первоначально ставку Прокопий, — казаки. Пронск, где Ляпунов едва не погиб с малой своей ратью, спасенный князем Пожарским, был уроком. Сейчас же, когда Ляпунов стал сколачивать ополчение, Дмитрий Михайлович советовал ему:

— Нужно, Прокопий, крепкое войско: со сбродом и ворами мы королевских псов не выгоним. Я тож становлюсь под твое знамя. Будь осторожен, не покладывайся тушинским казакам — то воинство зело ненадежное!

— А на кого же нам покладываться? На семерых бояр? На великородных Голицыных, Воротынского? — Прокопий всеми силами души ненавидел этих господ. — И в Писании святом сказано: как в глубокую старину великий Моисей дал согласие с верными Богу людьми страдать, — так и мы, тож рабы Божьи, не должны брезговать всякими, кто по апостольскому гласу ищет, чтобы творити волю вечного Владыки. Польский король, отрыгнутый сатаною, — наш губительный враг, а, стало быть, все, кто ратует пред святыми угодниками о его истреблении, — тот должен идти с нами к спасению земли.

— Зачем ты писал к пану Чернацкому? Ты думаешь, что Ян Сапега, этот подлый и коварный враг России, станет служить нашему освободительному делу? — спросил Пожарский, упорно не желая соглашаться с ним.

— А тебе, князь, разве неизвестно, что сей пан писал в Калугу Трубецкому? Сапега поклялся там, и мне тоже через Чернацкого поклялся, стоять за нашу православную веру, а что королю и его сыну он отнюдь не намерен служить. Тебе, Дмитрий Михалыч, про то неизвестно?

— Мне известно, — ответил Пожарский, — что Сапега — злой и хитрый католик и никогда не будет прямить нам и нашей вере. Ты, Прокопий, принял его подлый обман за правду!

— Ну, ты мне, князь, не указывай: у меня своя голова крепкая! — вспыхнул Ляпунов.

— Смотри, не закружилась бы она! — предостерег его, уходя, Пожарский. — Расплачиваться придется кровью и головой народу!

В сенцах послышались шаги, и мимо Пожарского влетел, буцая по полу длинными ножнами сабли, атаман Просовецкий. У атамана была косая сажень в плечах, отчаянная голова.

— Прими, Прокопий, до своей хаты: шесть тысяч моих сабель в Суздале готовы служить тебе. — Просовецкий стряхнул снег с башлыка..

— То я рад слышать, атаман! Что казаки?

— Зажгут люльки — тогда увидишь!

— Казаки у него — молодец к молодцу, — сказал есаул, ведавший нарядом в пять пушек.

— Готовь отряд, думаю, с первой оттепелью выступим, — сказал Ляпунов. — Бога и Пречистую почитают?

— Бога мы чтим, но также и сабли. У вас в Рязани горилка има?

— Ты эти замашки брось, — возвысил голос Прокопий, — идем на святое дело!

Следом за Просовецким бить челом вождю собирающегося земского ополчения явился Ивашка Заруцкий со своими донцами, после Калуги мотавшийся где-то в степях. Превратности судьбы, казалось, не оставляли на атамане своих следов и зарубок, опасности лишь закаляли его волю. Атаман никому не верил, как и у других тушинцев, его богом была сабля, однако, спутавшись с «государыней», Иван лелеял мечту: авось удастся провозгласить царем ее новорожденного сына Ивана, но покамест скрывал это намерение.

— Славно, Иван! — Прокопий крепко тряхнул твердую руку атамана. — Казаки твои, надеюсь, не усумнятся идти на ляхов?

— Казак на то и казак, чтобы бить врагов, — криво усмехнувшись, ответил Заруцкий. — Но я еще не знаю, Прокопий, что я выгадаю…