-- Ну что ты, теть Клав, в самом деле, опять за старое... Я отдохнуть приехал, а тут та же песня, что и в прошлый раз. Я уж и по телефону упреков наслушался.

-- Ну ладно, ладно, не серчай. Просто не могу успокоиться, как вспомню, что матерью нажитое разбазарил... Все, прекращаю! -- замахала руками в ответ на Лешкин взгляд. -- Лучше давай-ка еще по одной.

-- Вы пейте, а мне хватит. У меня норма -- рюмка.

-- Тьфу ты, даже выпить по-человечески не можешь. Ну тогда хоть закусывай нормально. Чего тебе подложить? Картошечки, сальца? Кушай-кушай, отощал в городе, а тут все свое, без химикатов.

Ближе к вечеру, когда Дашка ушла встречать корову с пастбища, Алексей наконец решился задать мучивший вопрос:

-- Теть Клав, скажи честно, у меня нет случайно... брата? Может быть, троюродного или сводного, в общем, такого, кого я мог бы назвать братом?

Реакция тетки оказалась неожиданной. На нее словно наползло облако. Она некоторое время глядела перед собой невидящим взглядом, а затем вдруг с усталым вздохом ткнулась лицом в ладони. Так, в полном молчании, прошла почти минута, и Алексей уже начал испытывать легкое волнение. Но вот наконец она тяжело вздохнула, отняла ладони от лица и посмотрела племяннику в глаза:

-- Не знаю, от кого ты это услышал, кто тебя надоумил... но я предчувствовала, что правда когда-нибудь, да всплывет. Надеялась, конечно, что ты так и останешься в счастливом неведении, но в глубине души знала -- рано или поздно ты узнаешь все.

-- И что это за правда? -- спросил Алексей, чувствуя в груди странное стеснение, мешающее дышать.

Клавдия Петровна тяжело поглядела в сторону комода, на котором стоял портрет ее еще относительно молодой сестры, затем снова вздохнула:

-- История эта случилась тридцать с небольшим лет тому назад, когда Таня училась в текстильном техникуме. Однажды после позднего сеанса она возвращалась в общежитие. Идти оставалось совсем немного, когда в темном проулке к ней пристали четверо парней. Вроде бы как нетрезвых, но твоя мать точно этого сказать не могла. Просто тогда от страха она потеряла способность соображать... Короче говоря, Танюшку изнасиловали. Прямо тут же, в придорожных кусточках. Зажимали рот ладонью, чтобы не кричала, и насиловали. Не знаю, может, и убили бы ее, да на счастье рядом проходили дружинники. Те услышали подозрительный шум, и решили посмотреть. Насильники как увидели дружинников -- так врассыпную. У одного из ДНД-шников при себе рация была, вызвали подмогу. Кончилось тем, что всех четверых все же выловили.

Как понял из дальнейшего рассказа Алексей, подонки оказались в СИЗО. Но что-то там в следственной машине забуксовало, да и мать толком не смогла определить, эти люди ее насиловали или нет. Призналась, что было темно, а кроме того, она находилась в шоковом состоянии. Естественно, что и негодяи, один из которых уже успел отмотать срок на малолетке, пошли в откат. В итоге пришлось их отпустить за недостаточностью улик.

Татьяна некоторое время провела в больнице. Слава Богу, никаких отклонений в связи с изнасилованием врачи не обнаружили. За исключением того, что мать забеременела. Причем когда это обнаружилось -- делать аборт было уже поздно. Бабушка Алексея и мать Татьяны Любовь Корнеевна решила: дочка будет рожать в другом городе. Например, в Слободске. А ребенка отдать в Дом малютки. Город хоть и считался районным центром, но по числу жителей (порядка 100 тысяч) мог дать фору некоторым областным. А потом уж как Бог даст... Подумывали даже о том, чтобы Татьяна совсем сменила место жительства.

Одним словом, мальчик появился на свет в положенный срок. Роженица хоть и знала, что младенца придется оставить -- заявление написала заранее -- но не смогла сдержать слез при виде новорожденного. Так уж ей было жалко отдавать его в чужие руки. Даже несмотря на то, что одна ножка у мальчика была немного короче другой.

При этих словах в памяти Алексея что-то шевельнулось, но он решил пока не отвлекаться от сюжетной линии, оставив все догадки на потом.

Татьяна решила оставить ребенка себе. Но мать сумела настоять на своем.

-- Да ты вспомни, от кого он, -- увещевала Любовь Корнеевна. -- Это же пьяные подонки, и даже неизвестно, кто именно его отец! Смотри, оставишь ребенка -- и ты мне не дочь. Потом станешь локти кусать, да поздно будет.

В итоге Любовь Корнеевна сумела убедить дочку. Когда мальчика забирали от ее груди, Таня рыдала навзрыд, но решение свое изменить не решилась. Перед тем, как попрощаться с дитем, повесила ему на шею свой медный крестик, хотя церковь и запрещает отдавать такие вещи другим, пусть даже и близким людям. Каждый должен нести свой крест сам.

А затем этот неприятный инцидент как-то забылся. Угрызения совести поутихли, в жизни девушки произошли другие важные события. Через два года Татьяна повстречала Михаила, вышла замуж и родила Алешу. Мужу о том страшном случае и его последствиях она не рассказывала, равно как и не интересовалась судьбой отданного в Дом малютки ребенка.

Зато интересовалась ее сестра. Клава, имея свою дочку, несколько раз наведывалась к мальчику, которого назвали Зиновием, в честь заведующей учреждением Зины Васильевны. И фамилия ему досталась от нее -- Хорьков. Не фонтан, конечно, но хоть что-то. Причем эту фамилию носила едва ли не половина ребятишек Дома малютки.

От хромоты никак нельзя было избавиться. Может быть, с помощью аппарата Илизарова, но идти на такую сложную операцию руководство Дома малютки не собиралось. Хромает мальчонка -- и пусть себе хромает. Мало того, у Зиновия обнаружился еще один недостаток, который докторам представлялся намного серьезнее хромоты. Время от времени с мальчиком случались странные, словно бы эпилептические припадки, но при этом вроде очень короткие и без тяжелых последствий.

-- Наверное, оно и к лучшему, что Таня отказалась от ребеночка, -- закончила свой рассказ Клавдия Петровна. -- А то ведь намучалась бы... Помню, когда последний раз была у него, Зиновий с такой жадностью ел принесенные мною фрукты. А потом я узнала, что его перевели в слободский детский дом. Больше я к нему не ездила, так что о дальнейшей судьбе мальчишки ничего сказать не смогу.

-- Понятно...

Алексей посмотрел в окно, на пламенеющий закат. Вон и Дашка корову ведет, похлестывая ее по крупу прутиком. По двору бегают куры, поросята похрюкивают в сарае... Сельская идиллия, а на душе почему-то совсем неспокойно. Впрочем, после только что услышанного любой на его месте чувствовал бы себя не в своей тарелке.

-- Еще одно хочу спросить. Как-то я уже интересовался, Клавдия Петровна, не случалось ли с моей матерью чего- то... необычного, что ли. Вы тогда сумели меня убедить, что жизнь ее протекала обычно, без всяких, если говорить по-умному, эксцессов. Но вот теперь выясняется, что не все так просто. Взять хотя бы это изнасилование. Может, все-таки еще что-то было?

-- Ох, Леша, Леша... Всю душу ты из меня сегодня вынул, -- покачала головой тетка. -- Так уж и быть, выложу последнюю Танькину тайну. Хотя ничего в этом криминального и нет, не знаю, почему при жизни она запрещала мне это тебе рассказывать. В общем, когда сестренке было 14 лет, стала она себя плохо чувствовать. Сделали обследование в больнице, оказалось -- лейкемия. Причем уже далеко не в первой стадии. Ну и давай ее облучать, химиотерапию делать. Все волосы у нее, бедненькой, повылазили. А потом врач и говорит, мол, плохо дело, нужно делать пересадку костного мозга от родственника. И чем моложе донор -- тем больше шансов на успех.

Клавдия Петровна замолчала, теребя в пальцах носовой платок. Взгляд ее устремился куда-то в стену, мимо замершего в напряжении слушателя.

-- И что дальше? -- спросил Алексей погрузившуюся в воспоминания тетушку.

-- Да, так вот... Мать хотела сама стать донором, однако врач сказал, что лучше будет, если костный мозг возьмут у меня. Страшно мне было на стол операционный ложиться, аж жуть! И в тот самый день, когда должны были брать у меня пункцию спинномозговой жидкости, вдруг объявился еще один родственник, Вася Котельников.