— А ну, поднимайся, крещеные. Потолкуем малость.
Девки, одернув сарафаны и поправляя волосы, уселись на лавку, молча подняли на пятидесятника оробевшие глаза.
— С тебя зачну. Как звать-то, милая? — ткнув пальцем на рослую чернявую холопку, вопросил Мамон.
— Аглаей, батюшка. А енто — Меланья..
— Вот и добро. Чать, притомились тут? И всех-то дел крупица. А-я-яй! Ну-ка, скажи мне, Аглаха, куда сундучок подевался?
— Не ведаю, батюшка.
— Ай, врешь, холопка.
— Клянусь богом, батюшка. Нет за мной вины.
— А про то мы сейчас сведаем. Подь ко мне. Скидай сарафан, голубушка.
— Не сыму. Стыдно мне эдак…
Мамон шагнул к девке и обеими руками разодрал на ней домотканый сарафан.
Аглая съежилась, сверкнула на пятидесятника черными очами.
— Постыдись, батюшка. Век экого сраму не знала.
— Привыкай, холопка. Чать, не царевна.
Мамон отвел Аглае руки назад и связал их у кистей войлочной веревкой. Затем перекинул свободный конец через поперечный столб дыбы и натянул ее так, что узница повисла на вытянутых руках над каменным полом. Закрепив веревку за кольцо в дыбе, пятидесятник стянул голые ноги девке сыромятным ремнем.
Аглая вскрикнула, обливаясь слезами:
— Сыми меня, батюшка. Пошто муча-е-ешь!
Мамон исподлобья, долгим взглядом посмотрел на свою жертву и, вдруг вспомнив былое, звучно сплюнул на железный заслон под дыбой, скрипнул зубами и с силой нажал на ремень, стягивающий ноги пытаемой. Захрустели суставы выворачиваемых рук.
Аглая закричала жутко и страшно:
— Ой, мамушка моя! Больно-о-о!
— Говори, холопка, кто унес сундучок? — входя в азарт, глухо вымолвил Мамон.
— Не знаю-ю! Сыми-и!
Пятидесятник, поплевав на руки, снял со стены тугой, ременный кнут.
— А ну, принимай, холопка! — хрипло выдавил из себя Мамон и полоснул девку кнутом.
Аглая, обезумев от боли, закорчилась на дыбе. А Мамон при виде хлынувшей крови, вошел в звериное неистовство.
После нескольких ударов Аглая впала в беспамятство.
Пятидесятник откинул кнут на железный заслон с потухшими угольями и часто дыша, вытирая рукавом кафтана выступивший пот со лба, плюхнулся на лавку. От него шарахнулась в темный угол Меланья и вся забилась в надрывном испуганном плаче.
Мамон распахнул кафтан, вытянул ноги в кожаных сапогах и, подняв бороду на волоковое оконце, вспомнил кремлевскую пыточную. Там-то раздолье. Когда-то, много лет назад, ежедень преступников и крамольных бояр вместе с Малютой Скуратовым пытали. В первых подручных у государева любимца ходил. Вот то-то потешились. Золотое времечко было. Царь Иван Васильевич — не святоша, хоть и женился пять раз, но молодых девок жуть как любил. Сколько они с рыжебородым челядинцем Кирьяком девок после царевых услад повидали. Уйму! Жаль, обоим пришлось покинуть Малюту. Знали они норов государева опричника. Вначале щедро милостями сыплет, а потом и на плаху потащит, чтобы чего лишнего не сболтнули о государевых проказах.
Мамон подался в Ливонию, где пристал к молодому и дерзкому князю Андрею Телятевскому. Кирьяк угодил на службу к Василию Шуйскому. Давно с дружком не виделся. Сказывают, нонче в приказчиках ходит. Хваткий мужик и греховодник великий.
Пятидесятник кинул взгляд на Меланыо. Девка, поджав под себя ноги, прижалась в углу подклета. Мамон поднялся с лавки.
— Не пытай меня, батюшка. О сундучке ничего не ведаю. И в избе чужих не видела. Един раз лишь Афоня Шмоток кошку матушке Авдотье приносил. Так он вскоре и ушел…
— Афонька, говоришь. Так-так, — раздумчиво протянул Мамон.
— Он самый, милостивец, — дрожа всем телом, пролепетала Меланья.
Пятидесятник склонился над холопкой.
Когда, довольный, уходил из Пыточной, усмехаясь в бородищу, подумал:
«Смачная девка, хе-хе…»
А возле жаратки, спущенная с дыбы, душераздирающе кричала Аглая, корчась на холодном каменном полу.
Часть V
РАТНИКИ
Глава 45
ТРЕВОЖНЫЕ ВЕСТИ
С дальних южных рубежей и застав ползли в Москву тревожные вести. Через дикие пустынные степи и убогие унылые русские деревеньки спешно, на взмыленных конях пробивались в стольный град гонцы. Останавливаясь на ночь в курных крестьянских избах, сбросив с себя взмокшие, пропотевшие кафтаны, гонцы вещали страшное.
— Крымские татары собираются на Русь!
Крестьянин горбился от жуткой вести, тихо шептал молитву и склонял в суровой думе голову над низким щербатым столом.
Опять лихолетье! Давно ли набег был. Неймется злому ордынцу…
В вотчинное село утром спешно прискакал Якушка. Прямо с дороги, не стряхнув пыль с вишневой однорядки, заявился к приказчику.
Калистрат Егорыч, увидев княжьего любимца, обмер: видать, проведал Андрей Андреевич о пропаже. Сейчас закует его Якушка в железа, кинет на телегу — и к князю на дознание. Свои-то дворовые на пытке ничего не сказали. Как в воду канул сундучок. Ох, не миновать беды!
Затряслись колени у Калистрата Егорыча, и сердце в тревоге заныло.
— Аль хворь одолела, Егорыч? — усмехнувшись, спросил Якушка.
— Покуда бог милостив, сердешный. Во здравии ли государь наш Андрей Андреевич?
— Во здравии, Егорыч. Не о том речь. Явился я к тебе с, худой вестью.
«Так и есть. Дошло мое горюшко до Москвы», — совсем впал в отчаяние приказчик.
— Татары идут на Русь, Егорыч, — строго вымолвил гонец.
Калистрат Егорыч испуганно перекрестился.
— Да что это, осподи. Беда-то какая. Нешто опять басурмане разбойный набег учинят?
— Выслушай княжий наказ, Егорыч. Царь всея Руси Федор Иванович указал войско в Москву собирать и с каждых ста десятин земли пахотной по единому мужику на коне выставить. Потому из села Богородского ведено снарядить пятнадцать ратников. Отобрать мужиков помоложе, а того лучше — молодцев добрых. Собирай немедля. К вечеру в Москву выступать.
— Княжью волю сполню, — засуетился Калистрат Егорыч. — Сейчас прикину, кого в рать снарядить.
Около четырех десятков мужиков и парней со всей вотчины выехали вечером к Москве. Вел отряд Якушка. Каждые полчаса покрикивал на селян:
— Поспешай, ребятушки!
Иванка Болотников ехал молча, рассеянно слушал мужиков. Вспомнил отца — и на душе стало горько. Исай, провожая за село сына, ласково обнял Гнедка за шею, прижался седеющей бородой к конской морде и проронил глухо:
— Береги коня, Иванка. Худо мне нонче без него будет.
Ох, как прав отец! Без коня мужик, что без рук. Так и по миру недолго, кормясь христовым именем. Не пожалел приказчик отца — забрал Гнедка. Ратников напутствовал:
— На святое дело идете, сердешные. Живота не щадите за Русь православную и царя-батюшку. А по лошадушкам не плачьтесь. Коли загинут под стрелой татарской — князь Андрей Андреевич своих коней возвернет.
Лукавит Калистрат. Возвернет — держи карман шире.
— Эх, зорька-то как играет. Добрый денек будет завтра. Косари в луга выйдут, — промолвил Афоня Шмоток.
Бобыль тоже угодил в ратники. Сам к приказчику заявился.
— Ты пойми, батюшка Калистрат Егорыч. Орды несметные на святую Русь скачут. Воинского люда много на супротивников надо. Отпусти меня из вотчины в ратники. Сгожусь.
— Куда тебя безлошадного, — отмахнулся Калистрат.
— Коня я в бою у татарина добуду.
— Отстань сердешный, не до тебя мне, — отвернулся от бобыля приказчик.
Но тут вступился за мужика Якушка.
— От бобыля невелик на пашне прок, Егорыч. А я его к делу приставлю. Велел князь пригнать в Москву на конюшню с пяток лошадей. Вот и пусть Афоня коней сопровождает.
Калистрат глянул на селянина. Худ, тщедушен. Ему не землю пахать, а гусиным пером в приказе строчить. И в самом деле проку от него мало. На одни байки только и горазд. Сказал гонцу:
— Будь по-твоему, сердешный. Забирай Афоньку.
И вот теперь Шмоток, важно восседая на княжьем коне, зорко поглядывал за табуном и, посмеиваясь, высказывал Болотникову: