Спрыгнули на землю артиллеристы с серыми от пыли касками и лицами — одни глаза блестят. Первым делом принялись осматривать орудия, помогли водителям обслужить тягачи и только после этого стали чиститься, побежали за водой к каналу. И майору Антоненко понравилось, что все в дивизионе делается споро, без лишних напоминаний. Видно, что в батареях хорошо отработан порядок привала, каждый знает свои обязанности. Всего каких-то несколько минут прошло, а ветровые стекла машин протерты, тягачи заправлены. И вот уже все расселись на взгорке — майор Трошин о чем-то беседует с ними.

Такого у него в батарее не было: сам бегал вдоль колонны, проверял. Приметившийся ему еще в районе сбора чернявый комбат так и делал. И майор Антоненко его одобрил: за эту батарею можно быть спокойным. А за другие трудно сказать — доверять надо, но контроль не помешает, чтобы совесть была чиста. Ничего, остальные обожгутся разок — тоже будут перепроверять.

Командиры батарей подошли к подполковнику Савельеву, доложили о готовности продолжать марш, с любопытством посматривая на незнакомого майора. Савельев представил им Антоненко:

— Ваш новый командир майор Антоненко Василий Тихонович. Прошу любить и жаловать.

Василий Тихонович пожимал руки, внимательно вглядывался в лица офицеров, пытаясь угадать, что из себя представляют комбаты и как сложатся отношения с каждым из них.

— Гвардии капитан Викторов, комбат один, — сухо назвал себя первый. Этот тон не вязался с его добрым скуластым лицом, с открытым взглядом стального цвета глаз и невыносимо рыжей шевелюрой, выбивавшейся из-под каски. На вид ему было немного за тридцать.

«Пожалуй, засиделся в комбатах, — решил Антоненко. — Перехаживает очередное звание, по годам ему пора бы майора получить. Наверное, потому и обиду затаил. Но я-то здесь при чем?»

— Викторов, — сказал, не открывая глаз, Савельев, — лучший комбат дивизиона. Заканчивает заочно академию. Это его последняя баталия — переводят Александра Николаевича от нас на повышение. Документы уже затребовали в округ, вот-вот приказ придет. Замену себе неплохую подготовил — старшего офицера батареи.

— Гвардии старший лейтенант Авакян, комбат два, — широко улыбаясь, протянул узкую ладонь уже знакомый Антоненко чернявый офицер с маленькими тонкими усиками, которые придавали его смуглому лицу с красивыми, чуть навыкате, карими глазами немного хищноватое выражение. Ему можно было дать от силы лет двадцать пять, не больше.

«Надо же, какой гостеприимный, — подумал майор Антоненко, — и жизнерадостный. И энергичный к тому же — больше всех работает. Молодец, далеко пойдет».

— Дисциплина в батарее Авакяна хромает, — снова опроверг мысли майора Алфей Афанасьевич. Комбат от этого замечания помрачнел, опустил глаза. — Недавно назначен, опыта еще мало. Старается везде сам поспеть, не доверяет подчиненным, а они, понятно, на него полагаются. Отсюда казусы всякие. Но дело знает. Возьмите его под персональную опеку, Василий Тихонович.

— Командир третьей батареи гвардии старший лейтенант Мирошников, — щелкнул каблуками высокий плечистый офицер. Коротко сжал руку майора Антоненко, точно силомер сдавил. Василий Тихонович с трудом расклеил за спиной слипшиеся пальцы.

«Проверил, хитрец. Силен, брат, не спорю, — с уважением подумал он. — Ну уж насчет тебя, надеюсь, не ошибусь. Тебя никуда не переводят, батарея души не чает в своем командире. И опека персональная тебе не нужна. Так, что ли, Алфей Афанасьевич?»

— Обхаживают его, Василий Тихонович, — опять словно отвечая на вопрос своего преемника, ответил Савельев. — Мирошников — мастер спорта по борьбе, чемпион округа, перетягивают его поближе к столице. А вы не отдавайте. Смиритесь с поездками на сборы, на соревнования, но не отпускайте. У него талант артиллериста. И полдивизиона благодаря Максиму Викторовичу борьбой увлекается, разряды имеет.

— Поздняков, ну-ка подь сюда! Живо! — зычно позвали от колонны, и офицеры оглянулись.

— Гвардии прапорщик Песня, наш автотехник, — пояснил Авакян и засмеялся. — Тишина, сейчас спектакль будет. Ох и задаст же он кому-то!

— Не кому-то, а твоему Позднякову, Алик! — насмешливо поправил его Мирошников. — Что-то опять натворил. Ты бы ему няньку прикрепил, что ли. Вгонит он в гроб бедного Песню.

Левый ус посерьезневшего Авакяна нервно дернулся. Темные его глаза сузились. Весь вид его в это мгновение говорил, какого перцу задал бы он сам провинившемуся, который опозорил его перед командиром. А заодно, будь его воля, и прапорщику, чтобы не вылезал некстати.

— Вот так и бывает, Али Гасанович, когда пытаешься сам везде успеть, — без всякого злорадства, скорее, с сожалением подвел итог представлению подполковник Савельев. — Бегали, бегали, а Позднякова просмотрели.

А майор Антоненко лишь удивился про себя, с какой быстротой меняется настроение комбата-два. И еще тому, что все выходит не так, как думалось. По мелочам, правда, но все же…

ГЛАВА ПЯТАЯ

Пятилетним мальчиком бродил Николай по разоренным гитлеровцами украинским селам, держась за руку дряхлого деда Герасима, и просил милостыню «христа ради», выпевая слова высоким, тонким и печальным голоском. Родных он не помнил, дед Герасим рассказывал, что подобрал его возле дороги, на которой был разбросан взрывами бомб обоз беженцев. И с той поры они бродили вместе. Дед крутил на невесть где добытой, древней, как он сам, шарманке какие-то прыгающие и жалостливые мелодии, а мальчишка вторил им. Сердобольные люди делились последним: клали в протянутую грязную ручонку кто ломоть хлеба, горьковатого от примешанной лебеды, кто вареную картофелину, а кто и тонкий желтоватый кусочек сала.

А когда дед умер, мальчишку определили в детский дом. Никаких документов, разумеется, при нем не оказалось, и дали Николаю отчество по имени деда — Герасимович, а за голос его певучий придумали фамилию — Песня.

С той поры прошло много лет, тонкий голос давно превратился в густой бас, а худенький мальчишка стал крепким, кряжистым мужчиной, но Николай, словно оправдывая свою фамилию, выступал с сольными номерами в художественной самодеятельности. И когда учился в школе, и когда служил в береговой артиллерии, и когда поднимал казахстанскую целину, и когда вновь вернулся в армию на сверхсрочную службу. Правда, последний год его никакими силами нельзя было вытянуть на сцену. Все испортил ефрейтор Денис Шемастин, который пришел в армию с третьего курса консерватории и возглавил дивизионную самодеятельность, — он без деликатного подхода, напрямик, заявил прапорщику, что голос у него плохо поставлен, и предложил заниматься. Самолюбие Николая Герасимовича было слишком задето, чтобы он согласился на такое.

И вообще гвардии прапорщик Песня был человеком с крутым характером, не признающим ни в чем ни компромиссов, ни уступок. Попасть ему под горячую руку никто не рисковал, но и угадать, когда он бывал сердит, еще никому не удавалось. Песня, как говорили в дивизионе, заводился с пол-оборота, стоило ему заметить хоть малейшую бесхозяйственность, любую небрежность. Тут уж пощады не жди. Но и обид на него не таили, потому что Песня был отходчив. Впрочем, без дела он голоса не повышал и даже в гневе был справедлив. И только он да еще его жена, тоненькая и гибкая, как ивовая веточка, женщина, — лишь они двое знали, как мучительна для него каждая вспышка.

Однажды летом в совхозе, где они работали, загорелся участок пшеницы, и Николай первым бросился в пламя на своем тракторе, опахал этот участок, отсекая огонь от всего поля. Спас пшеницу, а на память о том дне остались золотые часы, которыми его наградили, и латки наживленной кожи. И стоило прапорщику разволноваться, как она точно огнем наливались, жгли все лицо.

Сейчас, глядя снизу вверх на худого, долговязого Позднякова, прибежавшего на его зов, Песня сдерживался из последних сил, старался говорить спокойно, хотя в груди все клокотало от негодования. Он мог простить всякий промах подчиненного, допущенный по незнанию, неопытности, ругая только себя за то, что вовремя не помог солдату. Но халатность и лень истреблял беспощадно. А Поздняков страдал, по твердому убеждению прапорщика, именно этими пороками. Сейчас он забыл замерить уровень масла в своей машине, а его-то осталось совсем на донышке.