Офицеры послушно сложили карты, сдали их секретчику и отправились в столовую. Трошин придержал майора Антоненко за локоть у выхода:

— Василий Тихонович, вам привет от вашей жены. Я звонил домой, когда за председателем ездил. Все у ваших в порядке, не волнуйтесь за них. Перед отъездом на учения я попросил свою Нину, чтобы она взяла шефство над вашей женой и малышкой. И они живут пока у нас.

Антоненко растерялся, на мгновение лишился своей тщательно оберегаемой солидности, и стало видно, как он еще молод. Майор успел подумать, что вовремя прикусил язык, не стал доказывать ненужность встреч на учениях. Он всерьез был растроган чуткостью вечно занятого и везде успевающего замполита. По части заботы Трошин с Савельевым сильны, ничего не скажешь.

— Спасибо, Иван Кириллович, — горячо поблагодарил он. — Право, не стоило беспокоиться. Вика у меня привычная. А вашей жене только лишние хлопоты.

— Вы уж это бросьте, пожалуйста, вот что я вам скажу, — строго возразил майор Трошин, пряча смущение. Он не ожидал, что Антоненко так тронет эта малость. — Знаю, как ей с ребенком в гостинице привычно. И никаких хлопот они моей жене не доставили. Ну, будет на эту тему. Давайте поговорим о чем-нибудь другом…

Савельев уже лежал на своей раскладушке, когда Трошин и Антоненко пришли в спальную палатку. «Вот уже и секреты у них появились, — опять толкнулась ревнивая мысль. — Понемногу становлюсь лишним». Но эта мысль, к удивлению Савельева, не принесла знакомой горечи. За два последних дня он, кажется, начал смиряться с тем, что уходит на пенсию. Да и преемник все больше нравился ему. Может, потому, что споров уже не затевает — больше слушает и на ус наматывает?

Эти раздумья невозможно было продолжать до бесконечности, и подполковник Савельев вернулся к тому, что его больше всего сейчас тревожило. Ему не давал покоя предстоящий утром бой. Он очень огорчился, когда узнал, что кушнаревская задумка не удалась. Ведь тогда бы не пришлось брать этот злополучный перевал. Еще с прошлого раза он, наверное, каждую складочку, каждый бугорок на этих сопках изучил и запомнил. Но где-то в глубине души сидел страх перед тем, что он увидит завтра. И, пытаясь прогнать тревогу, Савельев невесело подтрунивал над собой: ожегся на молоке, а теперь воды боится.

Но страх не уходил, и вернулась боль, мягко сжимающая сердце своей безжалостной лапой. Она не давала уснуть, заставляла думать, каким ключом открывать вход на перевал. Не случится ли так, как зимой? Нет, теперь-то снарядов у него должно хватить, удалось сэкономить. Но только ли в этом был его просчет? А может, еще в чем?

Хотя зачем он себя терзает? Завтра, возможно, другая обстановка будет. Вся загвоздка-то в ней! Случай такого расположения обороны, какое было зимой, редко встречается. Конечно, «противнику» тогда ничего иного и не оставалось делать. Сил у него было недостаточно, чтобы создать мощные опорные пункты, вот он и насадил отделения на сопочках, как в ложах амфитеатра. А попробуй-ка выковырни их оттуда, накрой на такой площади! А не накроешь — оживут они после огневой подготовки, и полк не пройдет. Нет, тут одним дивизионом ничего не сделаешь. Ладно, будем надеяться на лучшее…

Долго лежал с открытыми глазами и майор Антоненко. Как ни спрессованы часы и минуты учебных боев, как ни занят был он, увлеченный разворачивающимися событиями, вникая во все, впитывая в себя, как губка, происходящее, порой даже не успевая обдумывать, откладывая анализ на потом, он не забывал о жене. Тревога за Вику жила в нем, свернувшись где-то внутри колючим комочком, нет-нет да и напоминая о себе, как только наступала хоть малейшая пауза. Разговор с майором Трошиным рассосал немного этот комок — ничего с Викой не случится в его отсутствие, а там поглядим.

Теперь Антоненко жалел, что разоткровенничался с замполитом, рассказал о своих сложных взаимоотношениях с женой. В порыве признательности стал объяснять Трошину, почему так благодарен за его заботу, и сам не заметил, как выложил все. А зачем, спрашивается? Ведь ничего особенного не случилось. Идет нормальный процесс узнавания: если до женитьбы они оба старались показать только свои лучшие качества, инстинктивно избегали всего, что может нарушить их согласие, уступали друг другу, принося в жертву этому согласию свои желания, привычки, мнения, то за год совместной жизни они стали самими собой. И, желая сохранить свою индивидуальность, добиваясь равноправия, они упрямо стояли на своем, боясь уступить, сдать свои позиции, потерять свое «я».

Вика, единственная профессорская дочка, привыкшая к городскому комфорту, вначале не могла смириться с мыслью, что ей придется покинуть родной город, поехать в далекий, пустынный край.

— Ты хочешь, чтобы я обабилась? — говорила она мужу в тот вечер, когда он вернулся домой после распределения и объявил, что выбрал отдаленный гарнизон в Средней Азии. — Что я там буду делать? Я не преподаватель музыки, а музыковед! Имею я право на любимую работу? Или должна забыть о себе, посвятить жизнь кухне, стиральной машине, детям и ожиданию тебя со службы? Да ты же сам меня разлюбишь, если я бабой сделаюсь!

Он пытался отшутиться, а потом, когда жена не приняла этого тона, стал раздражаться из-за ее непонимания. И ссора растянулась на целый месяц. До самого отъезда он не знал, поедет ли Вика с ним. Поехала…

Он не представлял себе жизни без нее, поражаясь лишь тому, как он раньше мог столько лет существовать на свете и не знать Вики. До чего же бедной, однобокой была его жизнь до встречи с ней! До чего примитивны были его эмоции! Любовь обогатила их, подарила ему огромный мир чувств. И теперь немыслимо, нелепо по мелочам убивать их одно за другим, копя в себе раздражение, обиду. Разрушить любовь легче, чем сберечь. Он обязан сделать все, чтобы их жизнь приносила обоим счастье.

Умница этот Трошин! Подвел же к каким-то стоящим выводам, а он: «зря разоткровенничался»! А кто откровенничал-то, душу открывал? Ведь это замполит рассказывал о своей жене, доброй своей помощнице. С таким жаром, восхищением говорил, с такой благодарностью, что завидно стало. Этим и подтолкнул, заставил на себя самого посмотреть другими глазами — а чем, мол, ты, уважаемый Василий Тихонович, своей Вике платишь, требуя от нее понимания? И еще обнадежил разговор с Трошиным — три дня общения Вики с Ниной Александровной без пользы для нее не пройдут.

От убеждения, что все будет хорошо, у майора Антоненко будто сил прибавилось. Он готов был к любому, самому трудному испытанию, и завтрашний день его не беспокоил так, как подполковника Савельева, хотя роль стажера вовсе не мешала ему чувствовать ответственность за исход учений. Еще не взяв в руки нити управления дивизионом, Антоненко уже начал сродниться с ним, проникаться его заботами и тревогами. И считал себя обязанным способствовать успеху своей части. Он знал, что завтра будет нелегко, но был готов к этому…

В палатке, где отдыхали офицеры батарей, тоже не спали. Старший лейтенант Мирошников сидел на постели в майке, скрестив на груди могучие руки, и, насмешливо щуря глаза, подзуживал разошедшегося Авакяна:

— Завалим, говоришь, стрельбу завтра? Ай вах, Али ибн Гасан! Тебе б в оракулы податься, а ты командиром батареи стал!

— А я твоей самоуверенности не разделяю! — горячился Авакян. — Не мы, а батя виноват в том «уде». И сейчас план он нам даст. А мы что? Мы — исполнители.

— Творческие, инициативные исполнители, — наставительно поправил его Максим.

— Да ну тебя к лешему! С тобой серьезно, а ты… — Авакян отвернулся от него, накрылся простыней.

— Слушай, я все тебя, Алик, спросить хочу: зачем тебе усики? Не идут они тебе, честное слово. Представляешь: оракул — и с усиками?

Кто-то коротко хохотнул и поперхнулся в подушку. Авакян подскочил на постели. Сейчас он походил на взъерошенного тщедушного петушка рядом с каменно возвышающимся Мирошниковым.

— Кто смеялся? — грозно спросил Мирошников, опередив его.

— Максим, перестань, — попросил Викторов. — Парень дело говорит. Завтра, если комдив февральскую обстановку повторит, нам туго придется.