CREDO
В лето 6488. И нача княжити Володимир в Киеве единъ и постави кумиры на холму: Перуна древена, а главоу ему серебрену, а усъ злат и иныя многы кумиры. И жряху им, яко богом, и оскверняху всю землю Рускую требами своими скверными.
Пахарь
Крики, кличи, не битва —
а брань,
ругань рук, визг окованных плеч,
я орал мечом твою бронь,
брови вились, как стая вран,
чтоб на глаз, как на падло,
лечь.
Вой над полем
я пропадал;
он броню мою прободал,
исклевал меня, изрубал,
словно ложкой, клинком
вынимая
плоть мою из железных рубах.
Его боги сильнее, рыбак…
Рыбак
Бурый ветер людей взволновал,
вижу, ходят они вал на вал,
захватило меня, понесло,
щит — ладья,
и копье — весло.
Сам в кольчуге, как рыба в сети,
Князь Владимир, дай чудо!..
Прости…
ПЛАЧ КРАСНОЙ ГЛЕБОВНЫ
I
— Сеют в землю тело,
веют дух от плоти,
увязаю в плаче,
в туге, как в болоте.
Уцелей, мой пахарь,
возвращайся с битвы,
не ходи на поле
без моей молитвы.
А кому молиться?
Тихо в чистом поле,
подает убийца
чашу истой боли.
…Волны, ходят кругом,
я, как берег дальний,
поднимаю руку —
доплыви, рыбарь мой,
проплыви проливы,
окунись в ладони,
будешь ты счастливым,
если не утонешь.
Но круги на волнах
расцвели багровы,
опустели челны,
рвут тебя баграми.
II
Все мне было мало,
мир не мной загадан,
мое солнце пало,
мнут его закаты.
Скачут угров рати,
Украину крадут,
печенегов братья
забирают грады,
кормят коней диких
бологом отборным,
почернели лики
на стенах соборных,
плачет полонянка,
мнет железно тело,
не такого мужа
гладить бы хотела,
не такого воя
забавлять собою,
не такую силу
у небес просила.
На кошме на белой
пусть меня позорят,
на кошме на белой —
красные узоры.
Побелеют груди
лик законопатит,
породить урода
приползу на паперть.
Грех ты мой нелюбый,
ни ночной, ни денный,
сын ты мой угрюмый,
отроче мой темный.
Ты мне не явился,
я — тебя искала,
ты нам народился,
как трава из камня.
Будешь мерить время
роком и годиной,
мир измеришь долом,
а тоску кручиной,
а веселье будешь
измерять ендовой,
будешь мерить долю
не верстой —
аршином.
Пахарем — по праху!
Рыбаком — по грязи,
воином — по страху,
вороном — по глазу,
будут твоей памятью
и кошма и паперть,
будет твоей руганью —
бого-
матерь.
Раздамся — всем!
Раздамся вширь!
Я земь — паши!
Я пашня — сей!
Всю распаши!
Пожаром ржи
до края ветра распахнусь.
Вселенна — рыжая, как Русь,
и ни полоски
для межи…
III
…Облетели стязи,
рухнули хоругви,
и тоска на князя
наложила руки.
Право славы
Владимир Святой (поначалу — Великий)
для древней Руси выбирал из религий
одну —
кто же богом нечаянным будет —
Яхве, Аллах, Иисус или Будда?
— Много богов у меня в пантеоне,
Волос — скотов и стихов покровитель.
Хорс огнеликий, славный Даждь-бог,
ветрами правит унылый Стри-бог,
много их, всех не упомнишь, пожалуй.
Чем на Руси заправляет Сварог?
Мокош какой-то лохматый и ржавый,
Тор никудышный, бессовестный Один,
Гот — новобранный,
Перун только годен.
Требы ему совершать мы согласны,
жертвы приносим, хорошие, дня нет,
чтоб не кормили девицею красной.
Но на Спасителя он не потянет…
Хазарин поднялся, под мышкою — Тора,
и рек: «Удивляйся, все то, что из Торы
я прочитаю, и будет историей,
а все остальное — поганьски которы.
Забудем раздоры, Изиду, Иштору,
я предскажу — это станет не дорого,
будут — москвы, петрограды, рязани,
если славяне пройдут обрезанье.
Будут рабы у тебя, а свободу
ты им даруешь только в субботу.
Пить эту самую, ты понимаешь,
непозволительно. Пей только воду.»
— Э-э,— покачав головою седой,
так отвечает Владимир святой:
— Питие на Руси есть веселие.
. . . . . . . . . . . . .
— Верно!— вскричал, выделяясь чалмой,
тощий булгарин.—
Разве водой?..
Теплой бузой услаждают желудок
люди аллаха.
Это же люди!..
Ты посмотри на меня—
я ль не весел!
В этом коране — тысяча песен,
то, что тебе обещал иудей, -
не для людей. -
Разве суббота — это свобода?!
Сколько перстов у ладони?
Шесть?
Пятница — день твоего народа!
А пятниц в неделе не перечесть!
Четыре жены доведут до Адема[39].
Молись, достигай наслажденьем высот,
четыре красавицы!..
Нравится тема?
Четыре жены!..
— У меня их семьсот…
IV
А черный кушан ничего не сказал,
он глотку не драл,
не вытаскивал чтива,
он идола медного показал —
танцует на тельце младенца
Шива.
Что можно душой принять—
то приятно,
то неприятно, что непонятно.
Зло — под ногами,
пляшет Добро.
Это не ново и не старо.
Дьяволы Запада и Востока,
демоны Юга, Севера звери:
стою перед вами —
во что же мне верить,
если Добро мое так жестоко?
Хватаясь за небо, за клочья сини,
гляньте под ноги —
топчете Сына.
Под ноги! Топчете душу живу
и не оправдывайтесь,
вы — Шива!
Будда, которого не принимаю
(я же невежда, иначе не выражу),
я твоих жестов не понимаю,
приподними свою пятку,
я вылезу.
Будя.
Владимир Святой опрокинул ендову
синего меда. Семь ендов.
«Не охмурите, злыдни; я — добрый!..»
Рвал на груди кольчугу. Готов.
Но христианин не торопился,
вращал византиец очами в углу.
Старый Владимир в доску упился,
глухо упился, пошел ко дну.
Встал византиец, погладил плеча —
левое, правое. Лоб, живот.
Прикосновением леча,
пьяного князя к дощине ведет.
Эту дощину на черных ладьях
морем Понтийским на княжий двор
через пороги не зря припер
трезвый апостол — софийский дьяк.
Старый Владимир глаза протер,
вперился в доску, дик и кудлат,
видит: смола закипает в котлах,
торой растапливают костер.
Свитки корана в огне ревут,
голые злыдни хазарина рвут
и басурманина!
И Его!..
Старого, пьяного.
— Что это?!
— Суд.
…Вот уже десять веков подряд
книги монахов так говорят:
Грешник вскричал, не владея собой,
жен раскидал и построил собор,
в Днепр хлыстами Киев загнал,
сбросил Перуна,
волхвов загнул.
Стал причащаться только водой
князь по словутному реклу —
Святой[40].