Как рад под пятном Плешков и парень с пробором зажали старика по прозвищу Здоровеньки Булы. Старик тянулся к стакану, а Плешков отталкивал его руки и приговаривал:

— Видал, каков!

Если в человеке вовремя не подавишь злобу, она рано или поздно родит подлость. Василий ничего не говорил, он стоял и смотрел. Плешков забеспокоился и отступил за парня. Тот, будто не замечая Василия, взял у Плешкова стакан и стал тоненькой струйкой лить на пол. Здоровеньки Булы бросился к парню, но тот ухмыльнулся и толкнул его в грудь. Василий взял парня за кисть и сжал ее. Стакан упал на пол и разлетелся вдребезги, парень скрипел зубами, но молчал.

— Против лома нет приема, — сказал Василий.

— Против лома нет приема, если нет другого лома, — хихикнул Плешков.

Василий позвал с собой Здоровеньки Булы, но Плешков догнал его возле двери и протянул мокрую руку:

— Не нам с тобой ссориться, Иваныч. Я тут ни при чем, этот завлек! Ну, заскок — так у кого их не бывает, все мы человеки… — Держи кардан!

К злой подлости всегда когда-нибудь пристраивается трусливая, чтобы и перед собой и перед другими оправдаться — я, мол, хороший, это меня случайно вовлекли, а когда со мной по-справедливому, и я за правду. Такие слизняки еще хуже злых. У тех хоть злость в работу направить можно, они за себя постоят. А эта плесень…

— Брысь обратно, — сказал Василий.

Здоровеньки Булы жил в общежитии с незапамятных времен. На какие средства он жил — никто не знал. Каждое утро он будил всех ударами в чью-нибудь дверь и грозным криком: «А ну открывай… всех сейчас сукиных сынов поразгоняю!» А когда дверь распахнулась, сдержанно произносил, дыша перегаром: «Здоровеньки булы, хлопчики! Пустые бутылки имеются?» Если заход был холостой, он, вздыхая, начинал мести коридор, потом двор, потом чистил мусорный ящик — все это по доброй воле, бесплатно. Но к вечеру обыкновенно изловчался набраться так, что уже не ворочал языком. Его не гнали — подкарауливали, угощали папиросами, отдавали старые ботинки.

— Вот спасибочко, хлопчик. Дай бог тебе здоровья!

Василий посмотрел, как Здоровеньки Булы красными, уже навечно обмороженными руками опрокинул кружку, и пододвинул ему тарелку с супом.

— Рубай, дед. Видишь, оно как — один теперь хозяйничаю.

Василий не любил несчастных. Нельзя показывать свою слабость — ведь чтобы помочь тебе, людям приходится отрываться от дела. Открывать душу Василий не собирался. Если бы Здоровеньки Булы спросил, почему он один хозяйничает, может, и ответил бы. Но тот сразу опьянел и начал трубным голосом петь. Потом спохватился и замолчал, поглядывая липким взглядом на бутылку.

А Василий все думал о своем. Маша, конечно, не вернется. Прицел у нее дальний, значит, понимает, что в тридцать лет ум становится сильнее сердца — сердце простит, ум будет помнить всегда. И бульдозеристы будут замолкать при нем, чтобы вдруг не принял анекдот или побасенку на свой счет.

Одного Василий не понимал, почему так внезапно. Наверное, в очках, с дипломом мужчина солиднее. Недостатки свои Василий знал, но ведь и она не больно-то честна, из-под прилавка берет. Из послевоенной голодухи вывод неправильный сделала, что первым делом о себе заботиться надо. Когда есть нечего, и не такое сотворишь — ведь в детстве под лавку он спрятался потому, что у соседской девчонки горбушку украл. О таком надо помнить: коммунизм мы все строим — и кто воровал горбушки, и кто не воровал. Только не уходить надо, а объяснить, какой в тебе недостаток, сообща-то его ликвидировать легче.

Государство не жалело денег, чтобы быстрее настроить заводов и жилья для людей. Были в те годы парни, которые после столовских щей просиживали ночь над учебником, а утром шли на смену. Но он не виноват, что не пристрастился к чтению: одну им тогда книжку вертолет доставил — «Руководство по котлонадзору», одну на тридцать шесть человек. А в остальных ящиках лежали валенки и детали к тракторам, они были нужнее.

Выпроводил Василий Здоровеньки Булы, хватанул из его же кружки и упал в яму, где не было ни воспоминаний, ни переживаний.

На другой день он спал долго и встал с трудом. Чтобы куда-нибудь деться, решил сходить в контору. В конторе к нему сразу подошел Марувич:

— А я за тобой посылать собрался. Вид что-то у тебя… Надо отработать, не вышел в последний день Серега. Неловко две смены подряд, поэтому и прошу именно тебя. Надо — и по партийному долгу, и по совести.

«Без агитации обойтись не может, — подумал Василий. — Сознательный выискался. Не надо только громкие слова на мелком месте бросать, они от этого расползаются».

— Ясно, — сказал он, — пойду в столовую, перекусить возьму.

— Так, — оказал Марувич, прищурившись. — С лавровым листом ты шутки брось. Я-то думал, ты болеешь. Герой…

Как заскакивал в общежитие за ватником, как доехали до полигона, Василий не помнил, думал о другом. Очнулся только в бульдозере, когда незнакомый сменщик сказал нетерпеливо:

— Еще масло менял в редукторах. Да что толку — вытащил пробку, снова стружка налипла. Редуктора бы заменить. А Серега что не вышел?

— Голову тебе заменить надо, — вдруг неожиданно для себя, зарычал Василий. — Учили тебя — отвалом поворачивай, а ты жмешь на фрикционы со всех сил!

Ошарашенный сменщик спрыгнул с гусеницы и пошел, оглядываясь, а Василий тут же остыл. Понял: это он хотел свои невеселые мысли разогнать. Стало легче — раз понял, значит немного приподнялся над переживаниями. Когда умерла мать, тоже не по себе было, хоть и не помнил ее почти. Бабка успокоила: забудется, отвердеет сердце и станешь жить спокойно. Всех бабка пережила, но здесь она не права — не может сердце отвердеть, пока человек смертен.

Василий трогал рычаг отвала вперед и вправо — «горбатый», упираясь правым углом отвала, медленно поворачивался. Тогда он брал рычаг немного на себя — отвал поднимался, и он левой рукой передвигал ручку газа — куча ледяных глыб перед ним ползла вперед. Остроугольные, поблескивающие ребрами куски сшибались друг с другом, раскалывались, рассыпались в крошево… На их месте появлялись новые сверкающие глыбы, которые тоже громоздились друг на друга — и их подминал тяжелый отвал «горбатого». Потом Василий смотрел в заднее окно, откатывался, и все начиналось сначала.

Льда было много, видно, неподалеку находился ручей, который и образовал осенью наледь. Левая рука Василия беспрестанно перескакивала с красной головки фиксатора на ручку скорости, правая ходила взад-вперед с рычагом отвала, нога, как автомат, прижимала и отпускала педаль газа. Он ничего не думал, он видел перед собой то кучу глыб, когда «горбатый» шел вперед, то вершины сопок, когда тот задирал нос на гребне сброса, то следы гусениц, когда откатывался.

Руки были и его и не его — они делали, что требовал «горбатый», помимо его собственной воли, а глаза наблюдали, каким углом он скребет речник, точно ли по коридору идут гусеницы, не виднеется ли впереди монолит.

Василий хотел вытереть лоб и не смог, руки не дослушались его. Левая сама прыгала с фиксатора на рычаг скоростей и обратно, правая самостоятельно выписывала «вперед — назад» на рычаге отвала. Иногда левая перескакивала на ручки фрикционов, старательно тянула один из них на себя и как к себе домой возвращалась на красную головку фиксатора.

В детстве Василию снился сон: он убегает, а ноги внезапно перестают слушаться и становятся тяжелыми. Он начинал тогда их просить, как бабка, когда гладила ему ободранные коленки: «Ноженьки мои, послушайтесь меня». Просьбы не помогали, и он просыпался с колотящимся сердцем. Теперь, словно во сне, не слушались руки. Василий убрал газ до ноля и, чтобы руки смогли ощущать окружающие предметы, двигались ловко, а не механически, сильно пощипал их — боль всегда приводит в себя. Для того человеку и дано ощущать боль, чтобы он учился донимать окружающих. Потом Василий открыл термос и отхлебнул из него. Чай оказался несладким, он не положил сахара. Вот Маша никогда этого не забывала.