Для шофера каждый поворот на трассе, каждый — подъем — чей-то вздох, чей-то тяжелый пот, а то и чья-то жизнь. Много ли дорог на свете имеют собственные имена? Шоссейки, проселки, тракты, во всех вас вложен труд, все вы заслуживаете уважения, потому что везут по вам хлеб, железо, нефть, лекарства… И есть одна — Колымская трасса, дорога, по которой ступал каждый колымчанин, который родился здесь, прибыл сюда, уходил отсюда навсегда. Нелегкая дорога. Начало ее на суровом Охотском побережье, где выгружается из трюмов судов разный груз. Кончалась она вначале несколькими бараками, потом прииском, потом небольшим заводом, а там протянули ее человеческие руки до Якутии, до Сибири, и вот влилась она в единую дорожную систему страны, которой нет ни конца, ни края.

На Борискином перевале Коляй не утерпел, вышел из машины. В распростершейся далеко внизу долине цепочкой вздыбились белые холмики перемытого старателями грунта — по ним угадывался путь ручья. Рядом, на самой макушке перевала, с незапамятных времен стоял деревянный бункер. «Седой черт», — по давней привычке подумал Коляй, но подошел ближе и увидел неожиданное. Гнилые бревна были заменены, сделан хороший подъезд для машин, а на бункере и вокруг лежал свежий, не успевший просохнуть грунт. Ниже виднелся и вагончик дорожников. Коляй посмотрел вперед и все понял: «Выпрямляют трассу!» Старый бункер пригодился, грунт с него дорожники возили для насыпей поперек распадков — дорога теперь проходила по ним напрямик, минуя «тещины языки» и серпантины. Что ж, путь домой стал короче.

Издалека Коляй увидел лежащую возле дома трубу. Начал варить ее из старых бочек, хотел котельную свою сделать, так и бросил. На завалинке обычно в такую погоду сидела мать, говорила: «Тепло тепла просит». Не сходила с места до вечера — переговаривалась или играла в карты с соседями.

Коляй толкнул дверь, пригнулся под притолку и вошел.

— Здравия желаю!

— Вот он! — мать, улыбаясь, вышла из-за стола, стала обнимать его.

Коляй едва узнал ее, словно помолодела, — в аккуратно уложенных волосах совсем мало седины, хромота исчезла, выпавший зуб вырос. Или ему кажется? А она обернулась к кому-то в глубь комнатенки и показала гордо на вошедшего Коляя:

— Видал? Мой! Ах, душа колымская…

И снова обняла его. Тут только Коляй рассмотрел возле окна мужика. Грудь у него была закутана чистыми тряпками, а сверху накинут полушубок. Он хотел подняться, но мать усадила его обратно, и он протянул из-за стола руку:

— Ну, познакомимся, Петр…

Коляй назвался и начал выкладывать из сумки колбасу, сыр, индийский чай. Мать спросила строго:

— Матери-то привез чего?

Понюхала духи за двадцать рублей, покачала головой и спрятала их. Объявила:

— В магазин сбегаю!

Петр подождал, пока Коляй управится. Придерживая тряпки на груди, подвинулся, скрипнув табуреткой.

— Чайку пока? Я чай как пью — на кружку полпачки. Один раз перевернулся в кипятке — снимай!

— Я тоже так, — сказал Коляй, присаживаясь.

Помолчали. Петр снял чайник с электроплитки, поставил на чурбачок.

— Ты вот что, — сказал он. — Жизнь меня и корежила, и ломала — жив остался, мать твоя спасла. И не меня одного. Тут три домика стояло и забор, а люди знали: Анна живет. Поселок-то как называется?

— Аннушка, — сказал Коляй.

— Вот так, — Петр синей от татуировок рукой налил кипятка в кружки. — Люди всегда были, есть и будут на Колыме. К ней пришел — может, навсегда, пойми…

— Сам-то откуда? — спросил Коляй.

— В Ягодном старался, в Сусумане, на Мулгаче… Слыхал, где тунгуска замерзла? Расскажу.

Поселок Мулгач ты знаешь, на Колыме таких много — контора, магазин да десяток домов. Возьми нашу Аннушку — точь-в-точь. Россыпь-то золотую отмыли, прямо от трассы все ключи перелопачены — народ и разбегается потихоньку.

На Мулгаче хорошее золото шло — песок крупный, ухватистый, а другой раз и самородок из-под сапога поднимешь. И самое главное — торфа там маленькие были. Что мешает россыпное золото брать — лед да торфа, которые сверху до двадцати метров речник закрывают. Чего говорю — и до сорока. В торфа все затраты и идут — кряхтим да тратим. Руда золотая недалеко от россыпей — а взять не всегда можем, сил не хватает.

Тунгусам да якутам торфа эти в самый раз были — мох-ягель растет, можно оленей выпасать. В верховьях речки Мулгач их стойбище стояло — штук пять чумов. Охотничали, рыбу ловили. Когда бульдозеры по Мулгачу мох сдирать дошли, начальство предложило им оленеводческие совхозы на выбор — с пастбищами, с тайгой для охоты, с бесплатными домами. А кто хотел, в наш поселок жить попросились, детей в интернат отправили. Но в основном в совхоз переехали — специальности-то не имели, чтобы с горняками работать.

Одна старуха не захотела переезжать. Род, мол, ее здесь жил, дети померли, и она на этом месте хочет дни закончить. Седая вся, скрюченная, глаз не видно… Но стреляла я тебе скажу — в спичечный коробок на лету две пули всаживала. Силком не повезешь, дали ей сколько-то оленей, продуктов, собаку и оставили.

Шофера ее наши скоро узнали. Выйдет к дороге и стоит, из трубки дым пускает. Потом — пешком идет. Однажды в мороз один шофер мимо проехал, она ружье с плеч, да как дала из обоих стволов по задним скатам! Почему до магазина не подвез? С этого случая стали останавливаться.

Там до обкома весть дошла — старуха в чуме живет. Оттуда в Мулгач депеша: почему не выполняется решение? Старуха в чуме или молодая — пришло указание тунгусов в благоустроенные дома переселить, выполняйте! Тунгуску уговаривать и родичей из совхоза привезли, и нас посылали. Пока собака ее не сдохла, никто к костру подойти не мог! Посмотрит щелочками своими и скроется в чуме.

В конце концов приехал к ней из обкома Петров, язык он их знал. Зашел прямо в чум, сел, начал чай пить. Тунгусы, якуты любят, когда по-свойски с ними себя ведешь — значит, обычаи уважаешь. А в чуме грязь, духотища! Потому среди них раньше туберкулез и трахома развиты были.

Шофер через пятнадцать минут на воздух выскочил, не выдержал, а Петров с ней долго сидел. Вылез из чума потный весь, в шерсти оленьей. «Да, — говорит, — восемь человек я уговорил, а эту не смог». Наши шутят: «Тросом зацепить, да утащить в поселок!» — «Нет, ребята, вы ее не обижайте. Тоже понять надо — все ее горести и радости под этими шкурами прошли!» Смеялись мы, а сами понимали — сломать легко, а сколько лет потом родичи обиду помнить будут!

Уезжая, Петров наказал: куда ни попросит — подвозить ее, а в магазине завести спецсчет, за шкурки ей выдавать и патроны, и продукты.

Вот она тем и жила — сама охотилась, сама дрова носила. Но не может человек один долго жить. Однажды весной ребята мимо проходили — чум дырявый, вода кругом. Заглянули — мертвая лежит. Сообщили в милицию, конечно, те установили — замерзла. Так дело было. Ты на Мулгаче бывал?

— Нам там делать нечего — ответил Коляй.

— Рудник строить собирается, — сказал Петр. — И здесь госдобычу расширяют. Я и дизелист, и электрик, и плотник — может, сгожусь. Хватит удачу искать…

Пока Петр, рассказывал, Коляй внимательно осматривал комнату. Наконец увидел что искал, — из-под топчана выглядывал угол серой собачьей шкуры.

— Ну, понятно, — сказал Коляй и поднялся.

Он вышел на улицу, сел на завалинку. Дом был его и не его. Чучело утки, прибитое над столом, висело на тех же гвоздях, дощатая дверь, в которую он в детстве метал ножи, скрипела так же, на саманных стенах проглядывали коричневые пятна глины, которой он замазывал трещины. Но в доме жили другие люди. Люди — вот главная примета места, где ты родился и вырос.

Коляй знал, что он привыкнет к Петру. Верно, человек не может жить один. Мать еще не старая, правильно поступила. Но пока со своей грустью ничего он поделать не мог.

Мать вернулась, присела рядом. Коляю показалось, что она снова постарела: морщины из глаз побежали, шея съежилась… Настоящий мороз щеки сушит, а не румянит.