И чем дольше говорил Ельцин, тем сильнее было заметно, что при этом он любуется собою — своим положением победителя, своим вознесением над толпой, своими словами, вызывающими оглушительный гул…

Слушая Ельцина посреди многотысячной толпы у Белого дома, я впервые за двадцать пять лет службы в армии обрадовался, что на мне нет военной формы. Ельцин упорно повторял слова «военная хунта», и будто комья дерьма падали на мои плечи. Полковник Лукашеня сказал, что испытывал такие же чувства.

Все, что происходило в августе 91-го, жгло, корежило и ломало наши души. Нет для военного человека худшего положения, чем оказаться в эпицентре разборок политических кланов своей страны. Когда эти кланы бросаются в схватку, армия становится похожей на милиционера, которому приходится разнимать мутузящих друг друга родственников.

Но мало того, что нас втянули в эти разборки, — еще и стали обзывать «военной хунтой». Эта кличка была обидной. Несправедливость состояла в том, что военная хунта обычно делает путч с целью захвата власти. Власть в августе армии и даром не была нужна. Не для захвата таких «объектов» она обучена. Для нас главное дело — защита государства от внешних врагов. Военная хунта свергает врагов внутренних. Этих «внутренних врагов» мы не видели.

— Но ведь государство не само собой начинает разваливаться изнутри, его кто-то же разваливает! — Так возмущенно говорил мне полковник Савчук, когда мы с ним вели политбеседы. — Кто-то же должен спасать Союз! На хрена же тогда мы голосовали на референдуме в апреле?

— Союз прежде всего должны спасать политики, — отвечал я.

— Эти политики уже ничего сделать не могут — они отдыхают в Форосе.

— Если не могут одни политики — спасут другие.

— Но разве тем, что мы в Москву нагоним войск, Союз спасешь?

— А если спасем вдруг!

— Вдруг — клюет в задницу петух!

Эх, если бы был человек, который мог дать тогда убедительные ответы на все наши трудные вопросы! Когда тебе отдают приказ, смысл которого не вполне понятен, чувствуешь себя бараном на поводке. А тут еще президент обзывает хунтой. Но если мы «хунта», то как тогда называются те, кому приказано взять под охрану Белый дом, в котором засел Ельцин? Они что, из другой армии?

Великий, страшный разлом пошел в августе по войскам и душам человеческим.

Август раскалывал на противостоящие лагеря не только страну, но и армию. И, конечно, тогда невозможно было предположить, что эта зараза станет привычным состоянием жизни, которое будет именоваться красивым, но далеким от истины словом «демократия», которое во всех энциклопедиях и словарях трактуется как власть народа.

Но Россия осознает это позже, когда на глазах этого самого народа и от имени его станет бурно нарождаться совсем иная власть, алчно и ненасытно мародерствующая на несметных богатствах государства, скупающая, распродающая и ворующая все, что можно было купить, продать и уворовать. И весь путь этой, «народной власти» с того рокового августа до сего дня устлан сонмищами трупов застреленных, взорванных, зарезанных людей, многие из которых с ошалелыми от счастья глазами 19 августа 1991 года орали на Краснопресненской набережной:

— Да здравствует Ельцин! Да здравствует демократия!

Рушилось внутри нас что-то ранее незыблемое, растворялись принципы порядка, к которым привыкла армия, изменялись и кумиры, еще вчера звавшие нас в одну, а сегодня — совсем в другую сторону. Еще с курсантских пор я всегда глубоко веровал, что люди в погонах, как ни одно другое сословие, особенно брезгливо относятся к перебежчикам.

Но тогда, 19 августа, я понял, что хамелеонство в равной степени свойственно не только гражданским, но и военным. Особенно тогда, когда меняется власть. Это приводит к появлению клана проституток в погонах. Еще один верный признак раскола в армии…

На Арбате и в Главных штабах видов Вооруженных Сил и родов войск в те августовские дни некоторые генералы и полковники демонстративно рвали партбилеты и нарочито громко рассказывали коллегам, что их деды в свое время состояли в белой гвардии или поджигали первые советские колхозы…

Некоторые закрывались в кабинетах и строчили докладные записки своим знакомым деятелям в Белом доме, перечисляя фамилии «наиболее рьяных пособников ГКЧП» в руководстве Минобороны и Генштаба. Они страшно спешили сделать свои меркантильные карьерные ставки, уже хорошо понимая, что скоро на Арбате появится много вакантных должностей и нельзя упустить момента…

Их уже вскоре почему-то стали называть «демократически настроенными военными руководителями». Серость, которая еще недавно не могла и помышлять о продвижении по службе ввиду своей бездарности, в мгновение ока совершала головокружительный карьерный взлет и плохо скрывала огонь сатанинской радости в глазах от счастливого осознания того, что теперь пришло ее время…

Но надо было еще пережить все трагедии августа, чтобы во всей красе увидеть эту породу людей, умеющих быстро менять шкуру, веру и принципы, предавать ближних, если это дает возможность присосаться к новой власти и продвинуться по службе.

Бывают события, которые особенно ярко высвечивают в душах гражданских И военных людей самое высокое и самое низкое. И особенно если эти события связаны с борьбой за власть, за должность, за престижное место под солнцем…

ГРАЧЕВ

…Выполняя указ ГКЧП о введении в Москве чрезвычайного положения и приказ министра обороны СССР маршала Дмитрия Язова, командующий Воздушно-десантными войсками генерал-лейтенант Павел Грачев обеспечивал прибытие в столицу 106-й Тульской воздушно-десантной дивизии и взятие под охрану стратегически важных объектов столицы.

Некоторые руководители правоохранительных органов уже вскоре после августа сделали публичные заявления, которые шокировали многих на Арбате. Они утверждали, что генерал Грачев — соучастник ГКЧП, поскольку он действовал в строгом соответствии с приказами, директивами и указаниями руководства военного ведомства…

От момента получения приказа на ввод войск в столицу и до второй половины дня 20 августа никто не слышал от Грачева протестов против силовых «методов наведения порядка». Хотя справедливости ради следует сказать, что еще зимой 1991-го (особенно после драматических событий в Вильнюсе и Риге) в «Красной звезде» он открыто высказал свое несогласие с тем, что власти применяют войска против мирного населения.

Кремль тогда заворчал на Язова из-за того, что его подчиненный задирает хвост и позволяет себе сомневаться в правильности решений высшего политического руководства. Министр влепил Грачеву устный выговор, но не было заметно, чтобы в их служебных отношениях появилась трещина.

С того времени не прошло и восьми месяцев. И опять наступил момент, когда Грачеву надо было делать выбор: или беспрекословно выполнять приказ командира, или действовать сообразно собственным убеждениям. Он выбрал приказ. И подтвердил это подписью под шифровками своим десантникам. Рубикон был перейден, мосты сожжены: «Приказ не обсуждается»…

Маршал Язов не оглядывался на генерала Грачева, как никогда не оглядывается командир на подчиненного, в преданности и исполнительности которого не сомневается. Министр обороны и командующий ВДВ вошли в 19 августа в одной связке. Когда же наступил критический момент событий, — лишь тогда маршал увидел, что Грачев заметался. Он мелькал то в стане «противника», то вновь возвращался в расстроенные боевые порядки своей армии…

Грачев внимательно наблюдал за развитием событий, пытаясь предугадать, «чья возьмет». Тогда еще почти никто не знал, что Главком ВВС генерал-полковник авиации Евгений Шапошников с радостью обнаружил в Павле Сергеевиче своего единомышленника и они уже вели между собой частые телефонные разговоры на эзоповом языке…

В ту осень на Арбате мне довелось слышать много дискуссий о поведении Грачева в период августовских событий. Кто-то его осуждал. Кто-то доказывал, что в той ситуации по-другому Павлу Сергеевичу поступать было нельзя. Судить было легко. Понять — трудно. Ибо очень часто невозможно отделить меркантильную хитрость от умно и трезво выстроенных расчетов, которые вынужден делать человек, попавший в трудную ситуацию.