Она мысленно отвернулась от массивных дверей библиотеки.

Сейчас она сидела в бархатном кресле, пытаясь сосредоточиться на предмете своей беседы с Верексом, а не на эмоциональном подтексте. Девушка перевернула монету, крутя ее между пальцев. Император. Джадис. Император. Джадис. «Он двуличен», — сказал Верекс о своем отце. Кестрел размышляла над этой фразой, разглядывая обе стороны монеты. Двуличен... Это слово забросило крючок в темный колодец ее памяти. И за что-то уцепилось.

Геранцы верили, что каждый бог управляет не только определенным предметом или явлением, но и целым пантеоном близких идей, действий, объектов. Да, бог звезд был богом звезд, но еще и случайностей, красоты и катастроф. Бог душ... У Кестрел перехватило дыхание, когда она вспомнила, как Арин взывал к этому богу, управляющему любовью. «Моя душа принадлежит тебе, — сказал он. — Ты знаешь это». Его лицо было при этом таким ясным, таким искренним. Даже напуганным — он сам боялся своих слов. И Кестрел тоже испугалась, потому что он произнес вслух то, что чувствовала и она тоже.

Монета. Кестрел заставила себя вернуться мыслями к монете.

Она вспомнила: с богом денег не было связано ничего честного. Он был двуличен, как этот кусок золота. Иногда являлся в мужском обличье, а иногда в женском. «Он покровительствует торговле, — говорила Инэй, — а значит, и переговорам. А также тому, что скрыто. Обе стороны монеты сразу увидеть невозможно, верно, дитя? У бога денег всегда есть секреты».

Бог денег был также покровителем шпионов.

Глава 5

На Арина накатили воспоминания.

Сначала пообещать стать шпионом Плута было просто.

— Я доверяю тебе больше, чем кому бы то ни было, — прошептал предводитель восстания на ухо Арину после того, как тот был продан дочери генерала. — Ты — мой второй командир, парень, и мы с тобой поставим валорианцев на колени.

Все детали встали на свое место, и хорошо смазанный механизм заработал.

Вот только...

Вот только...

Дочь генерала начала обращать на Арина внимание. Это была возможность, подаренная богами, однако даже в первые дни, проведенные в имении ее отца, Арина не оставляло дурное — неуютное, зудящее, покалывающее, как искры, которыми разбрасывается зимой одежда, — предчувствие, что это внимание станет причиной его неудачи.

Арин был Арином: он решил испытать свою удачу, как делал всегда.

Однако с девчонкой он стал заходить слишком далеко. Он говорил то, что ему говорить не следовало. Нарушал правила, а она смотрела, как он делает это, но ничего не говорила.

Он убедил себя: так происходит потому, что, какими бы ни были его действия, ей все равно.

А затем его окатило волной, опасность, которую ему следовало бы предвидеть, — и он предвидел бы, если бы сумел признать перед самим собой, что именно возбудило в нем желание встряхнуть девчонку, заставить ее открыть глаза, пусть даже они были открыты.

Почему она должна волноваться о том, чем занимается раб?

Арин заставит ее.

* * *

Арин вспоминал.

Как он не мог спать по ночам в помещениях для рабов из-за музыки, которая сквозь тьму тянулась со стороны виллы через земли генерала. Девчонка все играла и играла, и ее не беспокоило, что он устал: она не знала, что он устал, она вообще о нем не думала.

Ее управляющий-валорианец исхлестал его в кровь за незначительный проступок. На следующий день девчонка приказала, чтобы Арин сопровождал ее на чаепитие. Гордость не позволяла ему морщиться от боли, которую причиняло каждое движение. Пылающие рубцы на спине вскрылись и кровоточили. Она не заметила, он не позволил ей увидеть, не предоставил ей такого удовольствия.

И все равно он искал признаки того, что она хотя бы что-то слышала о порке. Его взгляд тщательно изучал ее лицо, но так ничего и не нашел, кроме неловкости от его пристального взгляда.

Она не знала. Он был уверен, что понял бы. Вина была эмоцией, которую она не умела скрывать.

Девчонка сидела неподалеку на парчовой тахте, держа в руках чашку с блюдцем. Она отвела взгляд, повернулась к какому-то лорду и рассмеялась его словам.

Ее невинность сводила с ума.

Ей следовало бы знать. Следовало бы знать, что сделал ее управляющий. Она должна была знать, что это ее вина, и не важно, отдавала она приказ или нет, знала о нем или нет. Невинна? Она? Никогда.

Он поднял высокий воротник рубашки, чтобы скрыть тянущийся вверх по шее шрам от плети.

Он не хотел, чтобы она знала.

Не хотел, чтобы она видела.

И все же...

«Взгляни на меня, — обратил он к ней свою яростную мысль, сам того не успев осознать. — Взгляни на меня».

Она подняла глаза.

* * *

Эти воспоминания были какими-то странными, они напоминали паутину рубцов от плети — будто удары сыпались один за другим, выжигая следы, которые могли бы представлять из себя какой-то узор, если бы не было ясно, что оставила их жестокая, не знающая пощады рука. Плеть горела эмоциями.

Она все жалила его и жалила.

— Арин, — окликнул его Тенсен во время встречи с геранским казначеем, который был мрачнее обычного, — где ты витаешь? Ты не слышал ничего из того, что я говорил.

— Повтори еще раз.

— Император приказал отчеканить новую монету в честь помолвки.

Арин не хотел ничего слышать о помолвке.

— Думаю, тебе следует увидеть ее, — сказал Тенсен.

Арин взял монету, но не увидел ничего особенного.

Тенсен рассказал ему легенду о Джадис.

Арин выронил монету.

Он помнил.

Помнил, как все изменилось.

Он увидел, как Кестрел дает цветок ребенку, на которого больше никто не обращал внимания. Смотрел, как она жизнерадостно проиграла в карты пожилой валорианке, над которой общество открыто смеялось, потому что, как говорили, она была слишком стара, чтобы это понять.

Во время этой игры Арин стоял у Кестрел за спиной. Он видел, что ее комбинация была выигрышной.

Он видел, что она честна с ним. Ее искренность была подобна чаше с кристально чистой водой, которую он выпивал до дна.

Он видел ее слезы, поблескивающие в темноте.

Ее живой ум — острый и находчивый, который очень непросто было загнать в тупик.

Арин смотрел, как Кестрел встала между ним и наказанием, будто это ничего не значило, хотя на самом деле значило все.

— Арин? — прорвался сквозь воспоминания голос Тенсена.

Арин обратился мыслями к пустым дням, которые последовали за их последней встречей, когда Кестрел передала ему указ императора о свободе Герана и сообщила о своей помолвке. «Поздравь меня», — сказала она тогда. Он не верил. Он умолял ее. Она его не послушала. «О, Арин, — говорила ему Сарсин в те дни, когда он не покидал комнаты, где раньше жила Кестрел. — Чего ты ожидал?»

Горе. Все привело его к этому.

— Арин, — повторил Тенсен, и Арину пришлось обратить на него внимание. — Твое окончательное решение: ты поедешь в столицу или нет?

Глава 6

С приближением бала в столицу начали прибывать чиновники и аристократы. Каждый день все больше упряжек с дорогими лошадьми появлялось в императорских конюшнях. После путешествия по зимним дорогам животные прихрамывали. Хотя Кестрел обращала внимание императора на сложность передвижения в таких плохих условиях, император, очевидно, решил, что это не имеет значения. Он пригласил гостей — те должны явиться. В гостевых покоях дворца разводили огонь, чтобы обогреть помещения, которые будут заняты довольно долгое время: после бала и до самой свадьбы планировались всевозможные званые вечера.

Однажды после полудня Кестрел взяла экипаж и направилась через город в гавань, сопровождаемая дрожащей от холода служанкой. Эта девушка, как и любая другая из прислужниц Кестрел, вполне могла оказаться той, кого нанял Верекс, но Кестрел укутала ее колени мехами и настояла, чтобы девушка подвинула ноги ближе к горячему кирпичу, который лежал на дне кареты.