Хлопает дверь. Дулма неподвижно сидит у печки и смотрит, как бьется огонь о стенки очага, как вырывается узкими языками к ней и снова бьется в тоске о прочные стенки печи, бьется, бьется…

3

В овчинном тулупе до пят Агван, не удержавшись, вывалился в искрящийся день. Сидит на снегу долго, запрокинув голову к небу. Небо, как летом, голубое. Вдалеке справа сияет озеро. За этим озером — улус. Вьются белыми веревками в голубое небо дымки из белых, маленьких отсюда домов.

Агван с трудом встал — очень уж он в шубе тяжелый.

— Мы в улус едем! — сообщил он Янгару, рвущемуся к нему с цепи. И увидел бабушку. Она шла к избе, из-за ее плеча, покачиваясь, смотрела на Агвана веселая морда Каурого. Агван кинулся навстречу, путаясь в длинных полах дэгэла, наконец добежал:

—

Морин[6]. Я к тете Дымбрыл еду! — зашептал он радостно коню.

Каурый, будто поняв, закивал головой, стряхивая с губ теплый пар.

Наконец они мчатся по белому снегу. Агван прижался к бабушке — вдруг его снесет с саней? В ушах свистит ветер, бьет по глазам. Летит к Агвану и никак не долетит хвост Каурого. «Пора садиться на коня», — пишет отец. Агван шумно глотает ледяной воздух, еще больше припадает к бабушке. А что, если конь его одного так понесет?!

—

Страшно? — смеется бабушка. И попридерживает Каурого.

Справа — озеро. Агван во все глаза разглядывает его: какое оно большое, все замерзшее, голубое, с седыми лохмами снежных сугробов.

—

Не страшно, — тянет Агван.

Тогда Каурый переходит в галоп, бежит весело, дробно постукивает тонкими ногами. И снова холод в лицо. Оказывается, когда держишься за бабушку, вовсе не страшно, а даже приятно: холод со всех сторон свистит, но не морозит, как дома, а горячит лицо. Только сейчас заметил — понизу

бежит

навстречу поземка, не бежит, а мчится навстречу. Да это не поземка, это сахарный песок. Агван однажды видел такой: каждая крупинка крупная, как пшено… сладкая. А как это сладкая? Он забыл… Каурый несется все быстрее, и все сильнее летит ему под ноги сахарная поземка, все сильнее бьет по лицу ветер, а небо вовсе и не голубое теперь.

Не заметил, как оказались в улусе, как прямо из саней он очутился в жестких руках тетки. И вот он стоит уже на полу, без тяжелого дэгэла, без шапки, и ему что- то громко рассказывает братишка Очир. У Агвана в ушах еще звенит ветер.

Как давно он не был у тети Дымбрыл! А тетя очень похожа на бабушку. Так же повязана платком, только она еще худее, чем бабушка.

— Мы вас ждали сегодня, — певуче, как и бабушка, говорит она. — Сейчас…

И она идет к большому рыжему сундуку. Агван с Очиром не сводит с нее глаз. Чего это она так долго шарит? Наконец достает сероватый камень.

—

Сахар, — выдавливает Очир, глотая слюну.

Агван недоверчиво смотрит то на Очира, то на камень

в руках тети Дымбрыл. Разве сахар такой? А тетя пристроила камень на ладони и ловким ударом ножа раско

лол

а его. Самый большой кусок протянула ему, маленький — Очиру, крошки поделила пополам: бабушке и себе.

Агван крепко держит твердый сероватый осколок, осторожно языком лижет его. Странный вкус. Сла-ад-ко. Совсем он забыл вкус сахара. Агван глотает вязкую слюну, снова лижет. Кто-то окликает его. Братишка Очир! Но Агван все продолжает стоять возле двери и сжимает кулак так, что становится больно. Тогда он засовывает весь кусок целиком в рот. Языку и небу больно, но постепенно сладкая слюна смягчает боль. Тает и тает необыкновенный камень. Агван боится шевельнуться, — вдруг сладость исчезнет? Как ее задержать во рту подольше? Но уже камня нет, уже ничего нет. В последний раз глотает он сладкую слюну. Потом долго-долго вылизывает липкую ладонь, совсем как его пёс Янгар.

Бабушка и тетя возятся у очага — в его честь готовят мясо!

—

Раньше сказывали: желудок бурята без мяса, что желудок русского без хлеба. — Печальный голос бабушки не расстраивает Агвана, он сосал настоящий сахар! — Который уж год без мяса живем… Ох, уж эта война!

Тетя Дымбрыл поддакивает бабушке, и голос у нее тоже печальный:

—

Сколько семей загубила. Улусники на глазах худеют. Детишек бурхан[7] забирает. Последние родились хилые, слабые… — Тетя Дымбрыл завздыхала, то и дело передником глаза вытирает.

Осторожно прошел Агван к лавке, уселся смирно: как быстро сахар исчез, совсем исчез! Это тоже война виновата?

—

Дулма на фронт собиралась, я слышала, — тихо сказала тетя Дымбрыл. — Или это сплетни?

Бабушка задвинула котел на огонь и уселась рядом с Агваном.

—

Ох, и не говори даже. С самого начала войны заявление за заявлением в военкомат отправляла, чтоб послали ее в полк Жанчипа, словно и нет у нее сына. От меня скрывала. Бальжит проговорилась…

Удивился Агван: разве мама может быть батором?

Бабушка еще что-то говорила обиженно. Он понял, что на фронт маму не пустили. А мама в форму оделась бы, как солдат? Женщин в форме он не видел.

Очир расставил бабки, потянул Агвана. Бабки у Очира лучше, чем у него: крупные, гладкие. И голос бабушки теперь глуше.

—

Прямо беда с ней. Жанчип да Жанчип. Как разговор, так Жанчип… — все же слышит Агван. — И во сне все Жанчипа зовет, плачет. Раньше молчальница была, а сейчас и вовсе замкнулась, как больная стала. На сына только криком.

Агван не может никак обыграть Очира — рука у Очира сильнее, бьет лучше. Конечно, ему уже девять лет!

—

Он тоже ее не любит, — слышит издалека Агван. Но когда бабушка переходит на шепот, прислушивается — А сегодня она мне нагрубила.

Агван оглядывается на тетю Дымбрыл. Та словно пугается:

— Нагрубила? Разве она умеет?

Агван забыл про бабки, слушает.

—

Я ее попросила быть к Агвану поласковее, а она мне: «Какое ваше дело? Это мой сын, что хочу, то с ним и делаю». — Агвану стало очень жалко себя и бабушку, он погладил ее коричневую руку, лежащую на коленях. — А сама вся дрожит, — горестно говорит бабушка. — Ведь как подумаю, не за что мне сердиться. Радоваться я должна, что она моего Жанчипа любит.

Тетя Дымбрыл засмеялась:

—

Сызмальства она, с девчонок, бывало, от него ни на шаг. Как сейчас помню… мы уж с Бальжит дразнили ее, дразнили. А она серьезно так нам и говорит: «Сами любить не умеете, молчали бы!» Было ей тогда пятнадцать лет, не больше, — тетя Дымбрыл тяжко вздохнула: — А ведь и правда, я лишь раз вот у них и повидала такую любовь!

Бабушка погладила щеку Агвана:

—

Он-то чем виноват? И его жалко, и ее: с утра до глубокой ночи меж двух солнц, все трудится. Боюсь, свалится.

Теперь Агвану стало жалко мать. Вот почему она такая: трудится

все.

Очир забрался на курятник, стоящий посреди дома, и повал Агвана. Агван скосил глаза на брата: ему тоже хочется на курятник, да как забраться туда? Без помощи не получится. Хотел было попросить тетю Дымбрыл подсадить его, да тётя Дымбрыл миски на стол выставила.

—

Сейчас мясо есть будем. Готово уже. Иди-ка сперва письмо мне папино прочти, — позвала она Агвана. Забыл Агван про курятник, с торжеством взглянул на брата: вот как! У него есть письмо отца, сейчас он его читать будет. Из кармана-лоскутка, пришитого чуть повыше колена, достал сложенное письмо, медленно развернул:

—

Это последнее, — увидев в лице Очира зависть, обрадовался. — «Дорогой и любимый мой Агван, — Агван закрыл хитрые глаза и сквозь ресницы следил за Очиром. — Вот увидишь, скоро задушим фашиста в его же логове. И я сразу вернусь». А когда папа придет, мы на медведя пойдем, — похвастался Агван и заспешил: — «И я сразу вернусь. Я везучий и вернусь обязательно. Охота мне посмотреть, какой ты вырос. Когда мы расставались, ты все время плакал, — Агван шмыгнул носом, подтянул штаны. — Мужчины не плачут. В это лето ты должен сесть на коня». — Теперь Агван в упор посмотрел в узкие щелки Очира. — «Вот и вырос мой сын».