Э, так не годится. Скорей бы, что ли, магазин открывали. Пусть рыжий доктор не сомневается, оденемся, как денди. Задал я ему хлопот… А вообще-то, довольно дешевые штучки-дрючки из педагогического арсенала Макаренко. Ишь ты, ставка на доверие!.. Да нет, он просто умный мужик. И рисковый… Интересно все-таки, из-за чего он так обо мне печется? Когда Евстигней со мной цацкался — это понятно. Хоть и паскуда последняя, зато мотивы ясные. А этот? Выполняет свой депутатский долг или так называемый человеческий? Гладит себя по головке — какой я хороший, чуткий, добрый? А Герасим? Тоже душа нараспашку…
Да провалитесь вы пропадом! Хотя зачем же им проваливаться. Пусть живут. И я тоже скоро научусь этому нехитрому ремеслу — быть хорошим человеком, и никто не поймет, не отличит, что они такие — на самом деле, а я такой — потому что так удобней.
Карьера? А что, тебе претит это слово? Напрасно. Да, карьера, но особого рода. Самыми порядочными средствами. Деньги сейчас — это почти ничего. Нужны иные ценности, те, что нынче в ходу — труд, общественная работа, идейная убежденность, отзывчивость и другие разные качества, которые я со временем приобрету и пущу в оборот. Проценты будут — что надо! Я стану таким передовым и таким хорошим, что только держись!
Геннадий вдруг остановился, сообразив, что вот уже давно идет без всякой цели, наугад, идет все быстрей и говорит все громче, злей и бессвязной…
Липкий, холодный страх охватил его. Неужели?.. Неужели все начинается сначала?! Думал уйти, сбежать, отделаться разговорами? Сейчас его схватит за горло и кинет на землю, завертит, закрутит в пьяном беспамятстве, сейчас он снова, как кролик, покорно сунет себя в пасть, потому что там тепло и покойно, водка приласкает его и обовьется вокруг петлей… Он провел рукой по груди, нащупал пачку денег, и вдруг почувствовал слабость… Ноги стали ватными, к горлу подкатился ком. Он сел на завалинку возле какого-то дома.
Из подъезда вышла женщина.
— Вам плохо? — спросила она.
— Нет, ничего… Устал.
Возбуждение сменилось тихим безразличием. Будь что будет… К вечеру он, может быть, напьется, и тогда все пойдет своим чередом. Не напьется — значит, еще немного побарахтается… А ты как думал? Твое тело просит водки. Оно кричит, ему больно, потому что залито по горло…
18
Висит в небе большая луна — вся такая чистая, умытая, даже пятен на ней не разглядишь.
«Ну вот, — думает Геннадий, глядя в темное небо, — ну вот наконец и ночи нормальные пошли, с луной и звездами, а то от этих белых сумерек черти на душе воют…»
Сейчас у него черти на душе не воют. Геннадий отдыхает. Заставляет себя отдыхать. И душой, и телом. Телом у него отдыхать хорошо получается: как ни ухайдакается за день, как ни измочалит его работа — к вечеру по-прежнему каждый мускул ходуном ходит от прохладной и свежей радости — давно он себя так отлично не чувствовал! А вот душой отдыхать труднее, потому что душа не отдыха ждет, ей покой нужен. Только где ж ему быть, покою-то, на перепутье? Дорога — она хоть и обозначена в уме, да не всегда ее разглядишь, не всегда свернешь на нее вовремя…
«Будешь жить у меня, — в первый же день сказал Герасим. — Нечего после больницы на сухомятке сидеть. Успеешь еще». Сказал он это так просто и естественно, что Геннадий возражать не стал, хотя сперва хотел покуражиться.
Вера отвела ему боковую комнату, поставила тахту, а стол они с Герасимом притащили из конторы. Было тепло, светло и уютно. Только никого не хотелось видеть, ни с кем не хотелось разговаривать. На работе, правда, особенно не поговоришь, да и дома тоже. Герасим и Вера, и даже девочки что-то такое, должно быть, заметили, может, подумали, что отходит человек после болезни, и потому с разговорами и весельем не приставали.
Получив деньги, Геннадий подарил всем девчатам по огромной кукле с закрывающимися глазами, а себе купил магнитофон и по вечерам, плотно прикрыв дверь, слушал негромкие песни Окуджавы.
Вот и теперь он тоже поставил «Оловянного солдатика» и принялся ходить из угла в угол, в сотый и тысячный раз меряя шагами свою крохотную комнатку, изредка останавливаясь у окна, за которым светила в небе большая луна.
«Надо учиться, — говорил он себе. — Учиться всему заново. Жить с людьми. Выбирать дорогу. Свою, единственную. А то снова под откос загремишь. В прямом, как говорится, смысле и в переносном».
…Шла вторая неделя, как Геннадий оформился в гараж. Машину ему Княжанский выделил и впрямь отменную: кирпично-красного цвета, приземистая и тупоносая, она рычала, как откормленная тигрица, и, как тигрица, единым махом взлетала на любой перевал.
Отличная машина. Чешская «Татра». Такие совсем недавно появились на трассе. И потому Геннадий не удивился, когда возле заправки двое парней принялись ходить вокруг машины с явно заинтересованным видом. Ему даже захотелось, чтобы они о чем-нибудь спросили его: за неделю Геннадий узнал о «Татре» все или почти все, прочитал документы, бывшие в комплекте, заглянул в журнал «За рулем».
Соскучился он по машине…
Очень соскучился.
Парни ходили вокруг не зря. Один из них действительно спросил:
— А что, дорогой, работа у тебя срочная?
— Срочная, — степенно ответил Геннадий. — У меня очень срочная работа. Я выполняю план.
— Тогда выполняй себе на здоровье. План — дело святое.
«Во, мазурик, — обиженно подумал Геннадий. — Уж и поговорить нельзя, сразу в бутылку…»
— Но, может быть, у вас еще более срочное дело, — интеллигентно сказал он, выбравшись из кабины. — Тогда нам есть о чем побеседовать.
— У нас действительно срочное дело, — вмешался другой парень, невысокий и щуплый, в больших роговых очках. — Нам нужно доставить на полигон трансформатор. Это недалеко, но дорога больно уж поганая, не всякая машина пройдет.
— Моя пройдет, — сказал Геннадий.
— Про то и разговор… А насчет побеседовать — это мы понимаем. — Он посмотрел на Геннадия с том безразлично-обреченным видом, с каким покупатель смотрит на спекулянта: и хочется, и колется, и по ушам бы дать за мародерство, да куда денешься, если товар нужен? — Это мы понимаем, — повторил он. — Не обидим. В накладе не останешься.
«А пошли вы ко всем чертям!» — хотел было сказать Геннадий, для которого беседа обернулась несколько неожиданной стороной. Но тут же подумал, что время у него есть, а денег нет — очень бы кстати сейчас Шлендеру долг вернуть, и потому нечего нос воротить. Чистоплюйством он еще успеет заняться. В конце концов — не поросенка на базар везет, а помогает горнякам добывать золото. И о деньгах не он разговор начал. Купцы какие! Полна рожа презрения. Я вам покажу, как деньгами кидаться!
— Значит, не обидите? — переспросил он.
— Не обидим, — кивнул тот, что в очках.
— Со временем у меня туго, — продолжал канючить Геннадий. — Да и машина… Хоть и сильная, да не обкатанная. Ей по таким дорогам вредно…
— Все понимаем! — Парень в очках снисходительно похлопал его по плечу. — И за прогон накинем, и за вредность прибавим. Пей нашу кровь, пока мы не в накомарниках. — Это он сказал уже улыбаясь, чтобы чертов шофер, не дай бог, но обиделся.
Затем получилось все очень быстро. Геннадий подогнал машину к складу, где объявились еще три дюжих молодца. Они погрузили трансформатор, ловко расчалили его тросами, чтобы громоздкая железяка не шастала по кузову на ухабах, сунули для надежности пару поперечных бревен: вышло не совсем габаритно, но дорога на полигон габаритами не ограничена, Геннадий возражать не стал. «Коли за все уплачено, — подумал он зловредно, — можете хоть кита поперек укладывать. Вам мои денежки еще отольются».
Так оно вскоре и вышло. Человек в очках, которого Геннадий определил как бригадира, сел в кабину с напарником и стал показывать дорогу. «Парнем» его теперь назвать было нельзя: вблизи он выглядел хоть и не пожилым еще, но в годах, и сразу не поймешь, отчего это — лицо у него молодое, глаза тоже молодые, а вид то ли нездоровый, то ли потрепанный.