— Сильно стукнули?
— Прилично.
— Дураком не буду?
— Это как знать…
— Нет, я серьезно.
— И я серьезно. От глупости не лечу. Не та профессия. Зашить — пожалуйста, отрезать — с удовольствием, а все остальное…
— Ладно, доктор, я понял… Я должен быть с вами предельно вежлив и любезен. Вы спасли мне жизнь. Говорят, вы торчали возле моей койки больше, чем надо.
— Ты хочешь поставить мне за это памятник?
— Нет, не хочу. Я уже пытался было одному поставить… Вот если бы вы мне принесли что-нибудь почитать? Как по вашим правилам — читать мне можно?
Доктор кивнул. Не прошло и получаса, как няня принесла завернутые в газету книги. Интересно, что? «Пусть меня всю неделю кормят манной кашей, если это не нравоучительные романы о том, что пить — плохо, а бороться и преодолевать трудности — хорошо», — подумал он, но, развернув газету, присвистнул. — Мать честная! «Три мушкетера». Это надо же! Ах, д’Артаньян, отважный гасконец, где ж ты раньше был, почему не протянул руку, когда я пузыри пускал? Тоже небось вино пил, забулдыга?.. Ну, ничего! Теперь главное — спина к спине, твоя острая шпага может мне пригодиться. Хотя дела у меня, господин мушкетер, из рук вон…»
Геннадию казалось, что весь их давешний разговор в парке помнится ему смутно и в общих чертах, но сейчас он мог повторить каждую фразу, и ему сделалось неприятно. «Ну и что? — подумал он по привычке. — Чего угрызаться? Угрызаться нечего. Такой твой образ жизни, и другого уже не будет». Но эта фраза, которую он повторял так часто за последние годы, показалась ему сейчас нелепой и чужой. Обыкновенный стыд обжег его. Простой человеческий стыд… И нечего, Гена, мудрить, ведь даже тогда, когда ты с усталым юмором висельника говорил себе, что все человеческие чувства ты оставил по канавам и вытрезвителям, тебе было больно и гадко, и ты пропивал себя снова и снова уже не потому, что тебя жгли и мучили какие-то мировые проблемы — нет! — ты просто уходил в хмельной туман, чтобы забыть этот стыд. Так ведь?.. А может, не так. Не знаю…
Знаю другое. С прошлым покончено. Как? Ну, это мы еще подумаем. Только не сейчас. Пусть уляжется немного, утрясется…
Геннадий старался не думать, но не думать не получалось. Целыми днями один и тот же мучительный вопрос вставал перед ним — как дальше?
Он день за днем переживал прожитое, и каждый день был похож один на другой. Водка. Туман. Водка… И снова туман, и снова бесконечные пьянки, бледные лица с остановившимися глазами, липкая грязь и липкий страх, душивший его по утрам…
Кому он мстил? Себе. От кого бежал? От себя… Уйти из дому было необходимо. Спиться — смешно. Ладно, чего там. Слишком многое перемешалось. И все время перед глазами, как призрак, как навязчивое, неотступное напоминание — отец…
Дня через два доктор снова присел возле его кровати.
— Здравствуй, Гена. Ну как? д’Артаньян уже вернул королеве бриллиантовые подвески?
— У вас хорошая память. Вы помните, как меня зовут.
— Да нет, какая память. История болезни, голубчик, там все записано. Я про тебя такое знаю, чего ты и сам не знаешь. Все нутро.
— Все, да не все.
— А мне больше не надо. Меня интересует, например, какая у тебя кровь, вот я и смотрю в историю болезни.
— Плохая у меня кровь.
— Кровь у тебя отличная. Донорская.
— Да? Вам видней… Только бы от нее не перебесились те, кому она достанется… Вы знаете, что я алкоголик?
— Нет, не знаю.
— Ну так знайте. Можете записать в свою историю, что мой отец умер под забором.
— Это печально. Но почему ты — алкоголик?
— Наследственность. Не мне вам объяснять.
— Верно замечено. Не тебе… Ты хоть знаешь, что такое алкоголизм? Каждый пьяница желает быть не просто пьяницей, а непременно алкоголиком, так оно звучит лучше… И о наследственности ты бы уж помалкивал. Почему-то отцовская трезвость никого не устраивает, а чуть что — у меня прадед пил, не подходи ко мне, я психованный! Мой коллега хирург Пирогов известен еще и тем, что был сторонником телесного наказания. Розги уважал. Его за это не одобряют. А я, грешный, думаю, что выдрать бы десяток таких алкоголиков публично, они бы живо на молоко перешли!
«Ого, да ты сердитый, — подумал Геннадий. — Это хорошо. Сердитые — они самые люди…»
— Доктор, вы это в запальчивости или вы действительно думаете, что все так просто? Выдрал — и порядок.
— Нет, я так не думаю… Только разговаривать с тобой об алкоголизме не собираюсь… Вот что. Я, конечно, не знаю, какие у тебя соображения, может, ты переодетый заморский князь, но если тебе приспичит вдруг работать, а не сшибать пятерки на пиво, я смогу тебе помочь.
— Спасибо, доктор.
— Меня зовут Аркадий Семенович.
— Я знаю. Так вот, Аркадий Семенович, работать мне где-нибудь поблизости не светит. Вы понимаете? Я все-таки попал на больничную койку не с воспалением легких. Так ведь? И отнесутся ко мне с должным вниманием… Хорошо еще, что меня вообще не заграбастали… А устроюсь я сам. Руки у меня есть. Поеду на прииск, буду мыть золото или что-нибудь еще, куда поставят, и через год пришлю вам свою фотографию с Доски почета. Не верите?
— Больно ты скорый!
— Увидите… Все, хватит. Надоело чертовски… А насчет моего пьяного лепета в парке, насчет всех этих завихрений — так то на девочек было заготовлено, а вам по ошибке досталось.
— А я, признаться, и не помню ничего, — сказал Шлендер. — Запоминать всякий бред — голова распухнет.
Геннадий поправлялся. Он ходил по палатам и вел «разгульный» образ жизни — ухаживал за медсестрой, соблазняя ее поездкой в Акапулько, где у него повсюду блат, до полуночи играл в шахматы, насвистывал свой любимый «Турецкий марш» и ел за троих.
В день выписки он проснулся с таким чувством, будто ему предстоит сегодня баллотироваться в английский парламент. Немного, правда, смущало то, что костюм, который ему скоро принесут, давно уже не соответствовал самому низкому стандарту приличий, а туфли — так они только сверху туфли… Но — где наша не пропадала! Так оно даже забавней — выйти в свет босиком и, подобно американскому миллионеру, начать без копейки в кармане.
Провожая его, Аркадий Семенович сказал:
— Будешь поблизости — заходи.
— Обязательно, доктор. Только… — он похлопал себя по коленям, — только в новом костюме и при галстуке. И фотографию привезу с Доски почета…
16
«…В двенадцать часов дня в город Н. вошел молодой человек в зеленом костюме и желтых штиблетах. Носков под штиблетами не было. В руке молодой человек держал астролябию…» Геннадий рассмеялся. Ну, дела! Пройдоха Бендер был в лучшем положении — у него был четыреста один способ отъема денег, и в руке он держал как-никак астролябию. А тут хоть лазаря пой!
Поселок он видел сегодня впервые, и поселок ему понравился — все как у людей, все на месте — Дом культуры, магазины, школа… Жаль, что нет ломбарда, куда он мог бы заложить свое честное слово и трудовую книжку… При мысли о трудовой книжке настроение у него слегка испортилось, потому что книжка была слишком «красочной», но что делать, черт возьми, если собираешься начать новую жизнь?
Жаль, что в этом поселке ему нельзя остаться. А может быть, можно? Он ведь не собирается работать инкассатором или читать лекции о моральном облике, он будет ворочать камни.
Ладно, все устроится. Пока хорошо бы перекусить. Он нащупал в кармане десятку — осталась каким-то чудом еще от продажи часов, и пошел в магазин. Возле прилавка с батареями бутылок остановился и показал им язык. Какой-то мальчишка испуганно юркнул в сторону. Не трусь, пацан! Гена Русанов пришел купить колбасы и папирос. Отныне он самый лучший друг детей, животных, растений, а если в поселке найдется дюжина праведников и организует общество трезвости, он станет их председателем.
В сквере отыскал лавку и сел обедать. Колбаса, хлеб, пучок редиски. По прежним-то временам самое время приложиться к бутылочке, но — шалишь! Доктор знает, что говорит, а я остолоп. Тянет меня сейчас? Ни боже мой. Пил просто потому, что трусил. Плохо мне было. А теперь хорошо. Плевал я на весь белый свет. На красивые слова плевал и на высокие помыслы, на всю ту белиберду, которую в меня зачем-то вбили в детстве. Неужели это я когда-то завидовал Герцену и Огареву и вслед за ними шепотом повторял слова клятвы? Помереть можно со смеху! Ну и что? Все оказалось блефом? Да черт с ним, в конце-то концов! Мне какое дело. Жизнь сама по себе хороша? Великолепна! А если на земле есть река Амазонка, стихи и женщины — можно жить.