В украинской секции верховодили Михайль Семенко и Валериан Полищук. Семенко — чубатый, коренастый, на вид простодушный, «свойский», шутил с необычайно серьезной миной, поражал дерзкими парадоксами и немыслимо закрученными стихами. В его сборнике «Кобзарь» — уже само название было вызовом, — одно стихотворение было построено из перетасованных слогов его имени и фамилии.

Литературные противники иногда вспоминали его старые стихи, когда он в юности, «работая под Северянина», возглашал: «я полон смелого экстаза, смерти и Бога не боюсь», — и дюжинами писал «поэзы… безумно знойны эротезы».

Семенко только отмахивался от напоминаний, а в новых стихах («Бумеранг») утверждал новую эстетику «революционного динамизма», этакое футуристическое западничество:

Полищук был внешне полностью ему противоположен: томный красавец, с «артистической» шевелюрой, внимательно слушавший самого себя. Но и он был «крайне левым» в речах, в статьях и брошюрах требовал новых «революционно индустриальных» форм поэзии, страстно проповедывал верлибр. «…В строительстве верлибра Украина значительно опередила Россию. Основные силы поэзии в России из-за ее индустриальной и бытовой отсталости опираются на точные или только слегка расшатанные точные размеры (Маяковский, Клюев, Безыменский).[18]

Нам интереснее были его стихи, часто откровенно эротические.

Некоторые деятели «Новой генерации» тоже выступали глашатаями безоговорочного «западничества», а в иных случаях даже «безнационального космополитизма». Гео Шкурупий упрекал Маяковского, что он «макает перо в чернила из красок национальных лохмотий». А о себе писал: «Если спросят меня, какой я нации, я скажу: я плевал на все нации!»[19]

В «Футур-эпопее» Мечислава Гаско действие развивалось «на земле сеннациистичной» (эсперантистское понятие)… «через три тысячелетия после того, как исчез полулегендарный партикулярный хутор, который назывался Украина».[20] Но в то же время в романе Шкурупия, жестоко изруганном критиками всех направлений, героиня скорбела: «Украина — самая несчастная из всех колоний; ее захватили те варвары, которых она когда-то обучала азбуке».[21]

Мы слушали споры и перебранки, читали дискуссионные статьи, рябившие ироническими кавычками, спаренными вопросительными-восклицательными знаками, обличительными скобками «курсив мой!» и уснащенные грозными идеологическими проклятиями…

Слушали, читали и терялись. Недавно только с трибун и в газетах обличали Миколу Хвыльового за «буржуазный национализм». Иные пролетарские критики обзывали его просто фашистом. А я любил его поэтическую прозу о революции и гражданской войне, особенно повесть «Кот в сапогах». Он писал о красноармейцах, о восставших крестьянах с неподдельной силой привязанности, с нежностью… Правда, его полемический призыв «как можно скорее и подальше удирать от русской литературы» и мне представлялся безрассудным заблуждением. Но ведь это вырвалось в горячке спора с великодержавниками. Зачем же сразу поносить его как смертельного врага и призывать всех на борьбу с «мелкобуржуазным антисоветским хвыльовизмом»?.. Но не прошло и двух-трех лет и уже сам Хвыльовой, обличая «Нову генерацию», обвинял ее авторов в… «хвыльовизме», в «мазепинстве» и в «чистом нигилизме, который оборачивается национализмом».[22]

Все эти дискуссии были, конечно, любопытны. Однако порой раздражали и сердили: сегодня кажется, что прав этот, а завтра убеждает его противник, да и сам обруганный убедительно кается, разъясняет свои ошибки…

Меня злило, иногда приводило в отчаяние собственное неумение, неспособность разобраться в таких спорах, самому понять или хоть почуять, где правда, где кривда.

Зато всех нас, вчерашних школьников, бесспорно занимала поэтесса «Авангарда» Раиса Т. Маленькая, тоненькая, очень густо накрашенная, она читала стихи, в которых рассказывала, как впервые отдавалась:

Ты так просыв мэнэ, будь моею, И сталося. Вэлык закон буття. В трави забулы мы томик Гейне. На витри лыстя його шелестять…

В другой строфе поминались даже «червоны плямы в лентах матинэ». Мы спорили, следует ли это полагать небывалой поэтической смелостью, либо зарифмованным эрзацем древнего обычая — вывешивать на воротах окрававленную простыню новобрачной.

В русской секции вожаками были Меттер, Корецкий и Санович. Обычно председательствовал Меттер, иногда он читал свои рассказы. В одном из них действовали несколько стандартных персонажей тогдашней советской беллетристики; автор прятал их в кладовке, вызывая по мере надобности, а они жаловались, бунтовали.

Маяковский, приезжая в Харьков, бывал в доме родителей Юры Корецкого, хвалил его стихи.

Мне очень понравилась баллада о хитром персидском рыбаке, которого не смутил коварный вопрос шаха, какого пола выловленная им диковинная рыба:

Широколицый, широкоплечий Юра читал чуть нараспев, скандируя:

Тосик Санович, тихий, задумчивый интеллигент, считался наиболее радикальным из всех новаторов:

Его любовные стихи казались нам вразумительнее:

На собраниях «Авангарда» каждый, договорившись заранее, мог прочесть свои стихи или рассказ и каждый присутствовавший мог участвовать в обсуждении прочитанного. Я не решался. Когда тебе еще нет шестнадцати лет и ты ни разу не видел своего имени, изображенным печатными буквами, то и 18–19-летний автор произведения, опубликованного в журнале или в газете, представляется бывалым литератором.

Самым привлекательным из молодых, но уже известных, был Саша Марьямов. Высокий, светлорусый, плечистый — таким я представлял себе Джека Лондона и его героев. И он действительно был им сродни. Семнадцатилетним он «ходил» на корабле из Одессы во Владивосток; потом издал книгу путевых очерков «Шляхи пид сонцем» (1927 г.). Писатель и моряк. Что могло быть прекраснее, завиднее такой судьбы? Но он не важничал, не задавался и перед нами, вчерашними школьниками. Когда мы спорили о книгах, о стихах, было явственно, что он много знает, много читал. Но даже самых невежественных собеседников он выслушивал терпеливо; возражал горячо, но не злился, не ругал, не выказывал презрения.

В большой проходной комнате, которая служила читальней, посередине стоял стол с газетами и журналами, а по стенам — диваны или кресла. Там обычно сидели или слонялись те, кто ожидали собрания, отдыхали после прений, назначали встречу приятелям…