Возвратился домой казначей сам не свой. Бледность, холодный пот, проступавший на лбу, выражение глубокой скорби в чертах, все это страшно встревожило бедную Машу, платившую отцу за его безграничную привязанность привязанностью не менее сильною. Первый ее вопрос был: «Не болен ли ты, отец, не напоить ли тебя горячим?» Но старик только молча покачал головой. Маша продолжала допрашивать, что с ним, но не добилась никакого положительного ответа. Он отделывался общими фразами: «Так, что-то устал, долго проморили в присутствии». Нелегко было обмануть девушку; сердце говорило ей, что тут что-то не ладно. Она всматривалась в глаза старика и ясно читала в них тяжкую, мучительную думу. Зная, что он бессилен против ее ласк, она обнимала его, прижимала лицо свое к его морщинистым коричневым щекам, умоляя не скрывать от нее, что было причиной положения, в котором он находился. Старик искусственно, напряженно смеялся, приговаривая:

— Вот пристала, дурочка,— да что ты в самом деле нашла во мне такого?.. Каким господь создал красавцем, такой и есть.

Но улыбка, сопровождавшая эти слова, так не шла к ним, что больно было смотреть на нее. Она как-то судорожно подергивала губы старика. Страх и тревога все глубже и глубже закрадывались в сердце Маши… Видя, что старик решительно не поддается на ее вопросы, она хотела послать за Шатровым, в надежде, что, может быть, ему удастся лучше, чем ей, выведать, в чем дело. Но старик ушел к себе в комнату, сказав дочери, что хочет часик-другой соснуть. Оставшись одна, Маша впала в раздумье. Предположения и вероятные и несбыточные одно за другим теснились в уме ее. «Не распек ли его начальник,— думала она, между прочим,— но за что же? Кажется, они жили в ладу, и старик делал Тупицыну одолжения, на которые не всякий решится». Часто в наших догадках мы очень близко подходим к истине, а она все-таки ускользает от нас. Так было и с Машей. Но, впрочем, трудно, чтобы чистая, неопытная в знании людей душа ее могла допустить предположение о том, что случилось на самом деле с ее отцом.

Немало передумал и старик, лежа на своей постели с закинутыми за голову обеими руками и взором, неподвижно устремленным в потолочную балку. То ему представлялось все происходившее с ним каким-то безобразным сном, и он не верил себе, точно ли это случилось действительно; то он старался убедить себя, что его превосходительство только пошутили, что это все не более как комедия. Не может же серьезно произойти такое страшное дело! Он надеялся, что господин Тупицын завтра же пришлет за ним, или даже сегодня, и скажет: «Ты, братец, на меня не сердись… Это я так только, у меня, видишь, не нашлось денег еще, но через неделю я вложу; а что я тебя распек, это ничего! Это я только так, по наружности, я тебя за то к награде представлю». Голова бедного казначея трещала от вторжения в нее разных мыслей. Наконец он не выдержал, украдкой вышел из своей комнаты, чтобы не видала Маша и не стала бы опять допрашивать, набросил на плечи шинелишку, самым осторожным образом надел калоши и пошел к его превосходительству, где надеялся окончательно разрешить свои сомнения. Господина Тупицына не было дома, а ее превосходительство почивали, потому что не так здоровы. Долго бродил он после этого визита по городским улицам, без цели и мысли, как помешанный. Он опомнился только, когда миновал заставу, и там уже, где кончались дома и начинались длинные заборы и огороды, повернул домой.

В отсутствие его явился к нему в дом Подгонялов. Узнав, что хозяина нет дома, он пожелал увидеться с Марьей Васильевной. Маша не приняла бы его в другое время, чувствуя к нему неодолимое отвращение, но надежда узнать что-нибудь об отце заставила ее выйти к гостю.

Капиталист скорчил самую плачевную мину, к чему его физиономия оказывала большую способность. Маша тотчас угадала, что он является недобрым вестником.

— Достойнейшего Василия Степаныча нету дома-с,— произнес Подгонялов каким-то жалобно-пискливым голосом, держа, по обыкновению, голову несколько набок.

— Я и не видела, как он вышел,— отвечала Маша.— Верно, по делу какому пошел. Он в эту пору редко уходит.

— Не позволите ли, многоуважаемая Марья Васильевна, пообождать немножечко-с, ибо я имею до них самонужнейшее, нетерпящее отлагательства дельце-с.

— Подождите.

Она указала на кресло. Подгонялов сел, глубоко вздохнув. Маша поместилась у окна за работой.

— Не ожидали, надобно полагать,— произнес Геронтий Петрович, помолчав с минуту,— Марья Васильевна-с, такого примерного, можно сказать, несчастия-с с вашим достойным батюшкой-с.

Маша побледнела. Она чувствовала, как будто ножом кто-нибудь хватил ее в самое сердце. Дурные предчувствия начинали сбываться: но она притворилась, что знает все, чтобы заставить Подгонялова высказаться.

— Что делать,— произнесла она дрожащим от волнения голосом,— видно, так богу угодно…— И в эту минуту мысленно обратилась к тому, чье имя произнесла: «Господи, не дай мне услышать что-нибудь ужасное, спаси моего бедного отца!»

— Ведь бывают же такие изверги-с,— продолжал Подгонялов,— воспользоваться доверием, добротою честнейшего человека-с и расставить ему эдакие тенета-с. Подлинно, нет нынче правды на земле-с! В ком и искать ее после этого!

Маша молчала, смутно догадываясь, в чем дело.

— Что теперь предпринять? — сказала она наконец едва слышно.

— Да что, Марья Васильевна, осмелюсь доложить-с, предпринимать тут нечего-с, как только внести, всею полностью, сумму-с. Поверите ли-с, весь город соболезнует, всякий, конечно, уверен-с, что не батюшка же ваш воспользовались этим кушем, им на что-с! Известно, в чьи лапы все пошло-с, только что выражать-то это открыто многие опасаются-с.

Маше все стало ясно. Еще недавно Шатров в ее присутствии уговаривал отца ее быть осторожнее относительно денег.

— Господи, господи! Где это отец возьмет? Он погиб, погиб совершенно!

Слезы хлынули из глаз девушки.

— Действительно, найти трудновато-с. Народ нынче не податлив на деньги стал. Если б еще под залог, под серебро, например, или другие какие ценные вещи, так можно бы, а то нет, трудновато-с.

— Чем же все это может кончиться, скажите мне, если отец не добудет?

— Конец очень неблагоприятный может быть для родителя вашего-с, Марья Васильевна, таить не стану-с, ибо к чему?

— Ну, что же, что с ним сделают, говорите?

— Да под суд пойдут; от должности, следовательно, отрешены будут. Должны теперь в заключении все это время находиться. А потом… Ох! Ох! Ох! — Он возвел к небу глаза.— Потом уж лучше и не думать, Марья Васильевна-с. Такое может произойти бедствие-с… в солдаты, а то и хуже-с…

Закрывшись руками, Маша горько плакала.

— Вы не извольте так себя убивать, Марья Васильевна,— сказал Подгонялов,— еще бог милостив,— может, как и поправится дело-с.

— Как, как поправится? — говорила Маша сквозь слезы. Потом отерла лицо и прибавила: — А что, если я пойду сама к этому злодею, если выскажу ему, что его поступок низок, бесчестен, подл; может быть, мои слова его усовестят, ему стыдно будет смотреть на мои слезы…

— Эх, Марья Васильевна, полноте-с! Какой тут стыд-с. Да разве у таких людей есть стыд? Да вас, смею доложить, и не допустят к ним-с.

— Я буду стоять у них в сенях до тех пор, пока не увижу его. Весь день, всю ночь простою. Выйдет же когда-нибудь, уж я добьюсь этого.

— Не дозволят-с, Марья Васильевна, не дозволят-с. Швейцар не дозволит в сенях стоять.

— Так научите же, дайте совет; вы старше меня, опытнее. Что же мне делать? Я на все пойду, чтобы спасти отца.

— Если вы так изволите говорить-с, то действительно средство есть-с и в ваших руках находится-с, Марья Васильевна.

— В моих руках? Так что ж вы давно не говорили, что ж вы меня мучили понапрасну? Коли в моих руках, стало быть, отцу нечего бояться.

— Не посмел-с, Марья Васильевна, не посмел, а средство есть. Я сам готов внести за родителя вашего…

— Вы? — Она устремила на него пристальный взгляд, стараясь вычитать, что скрывается за этим предложением. Она знала, что даром он ничего не сделает.