— Я не утверждаю этого, — Метелица остановился против Шемелина, одной рукой оперся о край стола, — я говорю о безыдейности нашей. Люди в армии должны знать все — от генерала до солдата включительно, за что они сражаются, во имя чего идет война, а у нас этого нет. Солдаты, да и казаки наши так и рассуждают: ввязались в чужую драку, а из-за чего — один бог ведает!

— Вот это и плохо, что рассуждают! Наше дело не рассуждать, а выполнять боевые приказы, как это было в добрые времена при Петре, при Суворове, при Кутузове!

— Правда, господа, правда! Я вот тоже так думаю… — переводя голубые блестящие глаза с одного спорщика на другого, заговорил хорунжий Уткин, совсем еще юный офицер, над верхней губой которого едва появился первый пушок. — И какие войны были победоносные! Возьмите Бородинское сражение, Плевну или Севастопольскую оборону — вот давали дрозда, и без всякой идейности!

— Ошибаешься, Олег, — насмешливо сощурившись, Метелица покосился на Уткина, — там была идея: защита отечества от вражеского нашествия…

— А служить верой-правдой царю и отечеству — это не идея?! — все более распаляясь, гневно заговорил Шемелин. — Беда наша не в отсутствии идей, а в том, что их слишком много появилось теперь, чересчур много развелось у нас этих политиканов паршивых. Они сеют смуту, раздоры, чтобы привить нашему народу эту заразу, социализм этот бредовый, чтобы свергнуть с престола государя и навязать в управители страной кучку авантюристов, у которых нет ничего святого, кроме их ненасытного тщеславия и себялюбия. А мы с этим злом не ведем по-настоящему борьбы, вот в чем наша самая большая ошибка. Я бы этих мерзавцев, будь на то моя власть, — есаул даже зубами заскрипел от злости и погрозил кому-то кулаком, — перевешал бы всех до единого!

— Что такое? — неожиданно забасил Резухин, успевший уже вздремнуть, и теперь, проснувшись от громкого выкрика Шемелина, он смотрел на спорщиков осоловелыми, выпученными глазами. — О чем это вы?

— Об идейности спорят, — ответил ему Уткин.

— Э-э… плешь, ерунда, сочинение Гоголя. — Резухин махнул рукой, досадливо крякнул. — Михаил Сергеевич, где твой Филька? Провалился он, что ли… мошенник… голова трещит с похмелья, а тут рюмки водки не дождешься…

— В самом деле, господа, — живо отозвался молча скучавший у окна Чирков, — хватит вам спорить, сообразим что-нибудь посущественней, а потом и в картишки перекинемся, в банчок!..

Глава VII

Отход дивизии забайкальцев на отдых совпал с весенним наступлением наших войск на Юго-Западном фронте. По поводу этих побед в частях служили благодарственные молебны, в газетах печатались восторженные статьи, описывались боевые эпизоды, героические дела русских солдат при взятии крепости Перемышль.

Вести о победах на фронте командование дивизии постаралось использовать, чтобы поднять боевой дух казаков, укрепить в них веру в победу русского оружия. Офицеры не только давали казакам для читки газеты, сводки с театра военных действий, но и рассказывали им на сотенских занятиях фронтовые новости. Вскоре стало известно о приказе командира дивизии провести «в ознаменование побед на фронте» полковые праздники.

Приказ этот, где отмечались и геройские дела казаков 1-й Забайкальской дивизии, вскоре же объявили по сотням. Повеселевшие от хороших вестей, усердно готовятся казачки к празднику: наводят лоск на амуницию, чистят оружие, стремена, ладят коней к призовым состязаниям. А в свободную минуту охотно слушают, как кто-нибудь из грамотеев читает им «Фронтовые ведомости», и едва кончается чтение, как сразу же вскипает разговор:

— Всыпали немчуре!

— Где уж им устоять супротив русских, кишка тонка у немца.

— Наша бере-ет.

— Оно хоть рыло и в крови, а берет.

— Э-эх, к сенокосу бы домой заявиться.

— Хо, куда хватил! Хоть бы к осени возвернуться, и то слава те господи.

— Глупые вы люди, курочка-то еще в гнезде, а яичко-то… как говорится, а они уж домой засобирались.

— Да-а, это, брат, что еще задний лист скажет.

— А ну вас, раскаркались, как воронье на падло.

Если бы командование дивизии знало истинное положение дел на фронте, оно бы воздержалось от устройства праздников и благодарственных молебнов по случаю побед. Радоваться было не только рано, но и нечему. Более того, положение на Юго-Западном фронте становилось угрожающим: наше наступление на Карпатах выдохлось, и немцы уже готовились нанести нам ответный удар на стыке Западного и Юго-Западного фронтов. Командующий русской 3-й армией генерал Радко-Дмитриев своевременно доносил главнокомандующему Юго-Западного фронта Иванову о готовящемся против него наступлении немцев. Радко-Дмитриев просил подкрепления, предлагал собраться с силами и опередить немцев, самим ударить до подхода их главных сил. Это спутало бы все планы врага, тут была полная надежда на успех, но главком Иванов, самонадеянный и на редкость бездарный генерал, не послушался разумных доводов Радко-Дмитриева и, вопреки здравому смыслу, продолжал слать подкрепления в другие места фронта. Получилось чудовищное по своей нелепости положение: немцы угрожали нашему Юго-Западному фронту на его правом крыле, а мы укрепляли левое крыло, которому никто не угрожал. Было очень похоже на то, что главнокомандующий Иванов старается помочь врагу разбить свою же русскую армию. Так оно и получилось: немцы, собрав достаточно сил, прорвали в намеченном месте фронт, в образовавшийся прорыв хлынули их крупные силы, преследуя остатки разбитой 3-й армии русских. Только тогда хватился главком Иванов, направил в прорыв подкрепление, но уже было поздно. Эта его попытка была равносильна тому, как пытаться двумя-тремя ведрами тушить пожар, охвативший весь дом. Началось отступление наших войск по всему фронту. Вновь отдали врагу с таким трудом завоеванные Карпаты, крепость Перемышль, и наши войска на всем протяжении Юго-Западного фронта откатились на Буг.

Все это уже назревало и разгорелось в мае и начале июня, а пока казаки Забайкальской дивизии, не подозревая ничего плохого, готовились отпраздновать победу над врагом.

В первое же воскресенье в Калиновке с утра состоялся парад. Аргунский полк в конном строю, при полном вооружении, с пиками и развернутым знаменем, промаршировал по улицам села.

День начинался жаркий, безветренный. В голубом поднебесье ни облачка, лишь на западе, у самой линии горизонта, грудились они, легкие, белые и курчавые, как молодые барашки. Улицы расцвечены народом: по-праздничному принаряженные парни, подростки, девушки в ярких ситцевых юбках и белых сорочках с расшитыми рукавами, переговариваясь между собой, любуются на казаков, лузгают семечки. Даже деды в полотняных рубахах, таких же портках и соломенных брылях повылазили из хат и, сидя на призбах[38], сосредоточенно дымят люльками, дивятся на проходящее войско. Мимо них сотня за сотней с песнями проходили стройные ряды конников. Над ними мерно колыхались пики, блестели на солнце металлические части оружия, начищенные толченым кирпичом стремена, наборы уздечек, нагрудники, золотом искрились медные головки шашек. В свежем утреннем воздухе разлит неистребимый, присущий кавалерии запах: смесь конского пота и кожаной амуниции.

Отдохнувшие за эти дни, бодро выглядели казаки, словно и не было за их плечами тяжелых боев, ночных атак, изнурительного сидения в окопах. Уже перед выходом на отдых полк пополнили прибывшими из запасных сотен молодыми казаками, а поэтому со стороны не было заметно, какой урон понесли аргунцы в людском и конском составе. О минувших боях напоминали лишь простреленное во многих местах полковое знамя, не снятые еще повязки у людей, перенесших ранение, да новенькие георгиевские кресты на гимнастерках некоторых казаков. Но казакам не забыть, какие бои и лишения пережили они совсем недавно; помнят они и тех однополчан, что сложили свои головы на чужой, неласковой земле. Об этом и думал теперь ехавший в четвертом ряду своей сотни Егор. Вспомнился ему весельчак запевала Зарубин, погибший в ночном бою под Рава-Русской. В этом же бою погиб и посельщик Егора Веснин. Двух немцев зарубил Веснин, когда шли они в атаку в пешем строю, но и сам остался лежать с ними рядом: прямо в сердце Веснину вошел вражеский штык.