— Экое безобразие творится, — проговорил Егор, увязывая в торока торбу с ячменем. — Мало того што ломают все, жгут, да ишо и окна-то повыбивали. Ты хоть воздерживайся от таких делов. Куда же это годится.

— Я и то воздерживаюсь. А разорили-то тут ишо до нас, немцы. Не-ет, мы только по нужде, насчет съестного промышляем, а зазря-то чего же безобразничать.

— То-то. Знаешь что? Я сейчас поеду разыщу свою сотню, пока светло, отпрошусь у вахмистра и вернусь к тебе. Побудем вечерок-то вместе, поговорим обо всем.

— Верно! Тогда езжай скорее, а я к твоему приезду картошки наварю.

— Добро!

Повеселевший Егор крутнул гнедого, помчался разыскивать сотню.

Первое боевое крещение Егор получил вскоре же, под местечком Городок на Збруче, где австрийская конница атаковала передовые позиции русских. Наши пехотинцы окопались на окраине местечка, справа от них залегли спешенные казаки 1-й Забайкальской дивизии. Позиция эта была очень удобна для обороны: широкая, открытая луговина уступами опускалась до самого Збруча, и только бездарностью австрийского командования можно было объяснить тот факт, что они в таких условиях бросили в наступление конницу на окопы и пулеметы русских.

Развернувшись лавами, австрийские гусары картинно, как на параде, ринулись в атаку в конном строю, сверкая на солнце клинками палашей. По атакующим беглым огнем ударили наши пушки, и было видно, как шрапнелью сметало с седел гусар, а красивый строй их ломался на глазах, сбивался кучей. И вот уже командир сотни есаул Шемелин взмахнул обнаженной шашкой:

— Сотня-а!

У Егора неприятно засосало под ложечкой, первый раз в жизни довелось ему стрелять в живых людей. Жмуря левый глаз, он ловил на мушку серые фигурки всадников, чувствуя, что руки дрожат, а сердце словно кто-то сжимает тисками.

— Пли!

Ахнул залп, второй, третий, злобно зарокотали пулеметы, и гусары не выдержали, повернули обратно. Теперь они откатывались уже беспорядочными толпами, и тут на них с левого фланга ударили кубанские и терские казаки. Сразу же смолкла стрельба, и в зловеще притихшей долине серебристыми бликами клинков заплескалась страшная в тишине своей рубка. Более половины бравых гусар полегло в этом бою под пулями и шашками русских, остаткам же их удалось уйти за Збруч только потому, что руководивший боем русский генерал не пустил в дело бригаду донских казаков, которых продержал он в резерве безо всякой пользы.

С тех пор как дивизия прибыла на фронт, прошло больше месяца, и не один уж казак остался лежать навечно на чужой, неприветливой земле у Збруча, у Серета, под Трембовлей и под Гусятином, почти начисто сожженным немцами при отступлении.

Из местечка Грудинцы Аргунский полк в ночь выступил по направлению к речке Гнилая Липа, откуда весь день до глубокого вечера доносились глухие раскаты орудийной стрельбы. Шли бездорожно, через луга и поля несжатого хлеба, минуя перелески и пустые деревни.

Около полуночи вброд перешли небольшую речушку, на берегу ее в рощице остановились на привал, выслали разъезды. Разводить костры, даже разговаривать было запрещено, и казаки, поручив лошадей коноводам, залегли, рассыпавшись по редколесью, втихомолку укрываясь шинелями, курили, дремали. Егор также покурил с лежащим с ним рядом Вершининым, справа от них уже похрапывал Гантимуров, горбоносый и черный как цыган казак Дуроевской станицы; слева прикорнул под липкой Молоков. Притушив докуренную самокрутку, Егор спросил Вершинина:

— Куда ведут-то нас, слыхал?

— На какую-то Липу, взводный сказывал. Речка тут есть такая…

— Гнедко у меня расковался на левую переднюю, недоглядел.

— Невелика беда, лето, дороги тут не каменисты. Вот уснуть бы не мешало. Алешка вон молодец, только приткнулся к земле — и захрапел…

Вершинин зевнул, повернулся на другой бок, притих, вскоре задремал и Егор.

Полк двинулся дальше на рассвете и вновь остановился надолго на закрайке жиденькой дубовой рощи… А там, где-то уже недалеко впереди, начинался бой. Все сильнее бледнело небо, ширился рассвет, и чем больше усиливалась канонада, тем ярче багровела заря, словно отражалась в ней кровь, что пролили павшие воины в сырой, заболоченной долине Гнилой Липы.

С восходом солнца орудийный гул впереди затих, захлопали ружейные залпы, заговорили пулеметы. А здесь, в рощице, тишина. В ожидании выступления казаки дымят махоркой, перекидываются словами:

— Долго торчать здесь будем?

— А чем тут плохо?

— Комары вон появились, заедят тут к чертовой матери.

— Дымокур бы развести.

— Да ишо чайку бы сварить.

— Кажись, на ура пошла пехота?

— Теперь, гляди, и нас позовут.

Наконец раздалась команда «по коням»; казаки вмиг разобрали лошадей, и полк, сотня за сотней, равняясь на ходу, колыхая пиками, на рысях двинулся к месту сражения.

Верст через пять миновали еще одну рощу, выехали на опушку. Стало видно широкую луговину, большую деревню, линию окопов, откуда наши пехотинцы выбили австрийцев и теперь из винтовок и пулеметов стреляли по отступающим, с левого фланга их обходили аргунцы.

Но вот раздалась команда к наступлению. Сотни вмиг рассыпались лавой, повернули направо.

— Пики к бою, шашки вон! — Над головой сотника Фомина — сегодня он командовал сотней — сверкнула шашка, до слуха Егора долетел лишь конец команды — …марш-марш!

Лавина всадников, с пиками наперевес и с шашками наголо, ринулась в атаку, под тысячами копыт загудела земля. Егоров Гнедко, вытянув шею и плотно прижав уши, вытягивался в струнку в броском намете. Расстояние между казачьей лавой и бегущими к речке австрийцами быстро сокращалось, и в сером потоке их Егор уже различал отдельных людей. Иные из бегущих, замедляя шаг, вскидывали винтовки, отстреливались на ходу. Егор слышал короткий посвист пуль, видел, как двух казаков сорвало вражьими пулями с седел и кинуло под копыта коней. И еще увидел Егор, как опередивший всех хорунжий Тонких первым настиг вражеских пехотинцев, как он сшиб одного австрийца конем, второго зарубил шашкой. Еще миг — и лавина казачьих пик и клинков обрушилась на австрийцев, началась жестокая, беспощадная рубка.

Урядник Погодаев зарубил двух немцев, третий выстрелом из винтовки убил под ним коня, замахнулся на упавшего Федота штыком и не успел, — обливаясь кровью, свалился рядом; полголовы снес ему шашкой вовремя подоспевший Вершинин.

Больше Егор ничего не видел; настигнув стрелявшего в него высокого белокурого австрийца, он приподнялся на стременах, с ходу кинул на голову пехотинца косой, режущий удар шашкой. В ту же минуту и сам Егор вылетел из седла, больно ударился головой о землю и потерял сознание.

Очнувшись, Егор почувствовал сильную боль, шум в голове, он ощупал ее, удивляясь, что не ранен, приподнялся на локтях и неподалеку от себя увидел Гнедка. Конь лежал в луже крови, завалившись на правый бок. Пуля вошла ему в правое плечо под лопатку и вышла в левый бок, около задней подпруги. Егора как пружиной подкинуло с земли.

— Гнедко! — позвал он, шагнув к своему любимцу, и тут увидел, как из раны у Гнедка вываливаются голубовато-розовые кишки. У Егора зарябило в глазах, защемило сердце.

— Гнедко! — снова позвал Егор, опускаясь на одно колено и заглядывая в тускнеющие глаза друга. Конь узнал хозяина, попытался поднять голову и не мог, только застонал, как человек, сильнее задвигал ногами.

— Убили? — раздался голос подъехавшего сзади Вершинина. Егор поднялся на ноги, чувствуя, как спазма сжала его горло, с трудом прохрипел в ответ:

— Добей… скорее… — И, махнув рукой, пошел прочь. Он весь как-то съежился, задрожав плечами, замедлил шаг, когда позади него хлопнул выстрел.

Глава III

Взамен убитого Гнедка Егор получил из конного запаса дивизии вороного, со звездой на лбу скакуна, двух аршин ростом. По тому, как легко брал новый строевик препятствия, не боялся стрельбы и смело шел, куда бы ни направила его рука седока, Егор определил, что ходил Воронко под седлом боевого, да, видно, уж убитого казака.