— Мегзавец! Могду газобью ссукиному сыну! Молчать! Фамилия?

— Ушаков, ваше благородие!

— Вахмистг! Пусть повтогит все снова, а после занятия на два часа его под шашку!

После занятия Егор забежал в казарму, не раздеваясь, присел на койку, похлебал из котелка щей, принесенных ему Шваловым, выпил кружку чаю. Завидуя в душе Швалову, который сейчас будет отдыхать, Егор закинул за спину винтовку и поспешил в вахмистерку.

В этот день кроме Егора были наказаны еще четыре казака: сотенный трубач Иван Бекетов, Устюгов, Аргунов и Индчжугов. Рослый, чернобровый детина, сын охотника Актагучинской станицы, Григорий Индчжугов был отличным стрелком, хорошим наездником и рубакой. Словом, это был один из лучших казаков, и тем не менее не проходило ни одной недели, чтобы он не отбыл какого-либо наказания. Дело в том, что Токмаков считал Индчжугова одним из участников покушении па его жизнь. Токмаков был уверен, что и кирпичом его ударил опять-таки тот же Индчжугов. На следствии Григорий не признал себя виновным, доказательств его виновности не было никаких, но молодой, выросший в тайге охотник был прямодушен, не умел скрывать своих чувств. При встречах с Токмаковым он смело, с нескрываемой злобой смотрел в глаза ненавистному командиру, и тот, меняясь в лице от ярости, придирался к чему-нибудь и наказывал Индчжугова зачастую без всякой причины. Удивительно было то, что, как ни злился Токмаков на Индчжугова, он никогда не пытался избить его. Казаки, хорошо знавшие Индчжугова, уверяли, что Токмаков его боится. Многие помнили случай с Сапожниковым. Однажды дневаливший на конюшне Сапожников пришел в казарму с распухшей щекой и рассказал казакам, что его ударил Токмаков. Обступившие Сапожникова казаки жалели его, ругали Токмакова. Индчжугов же, наоборот, обругал Сапожникова.

— Так тебе и надо, дураку сиволапому, ишо казаком называешься! Тронь-ко бы Зубатка меня!

— А что бы ты с ним сделал?

— Ничего! Расколол бы его клинком надвое, и вынесли бы Зубатку из конюшни ногами вперед.

При этом Индчжугов, гневно сдвинув брови и сжав кулаки, так скрипнул зубами, что ни у кого из казаков не осталось сомнения в искренности слов Григория.

Сегодня, когда вахмистр объявил провинившимся об ожидавшем их наказании, Индчжугов запротестовал. Он не спросил даже, за что его наказали, потому что давно уже привык к этому, — возмущало Григория то, что стоять придется на морозе.

— Вы что в самом-то деле, калеками нас исделать хотите? — приступил он к вахмистру. — Мысленное дело в такой мороз два часа выстоять без движения?

Вахмистр, хмуря мохнатые брови, отмахнулся:

— Я-то тут при чем? Не я вас наказываю.

— Оно-то так, Максим Петрович, но ведь Гришка-то правду говорит, — поддержал Индчжугова трубач Бекетов. — За два-то часа мы насквозь промерзнем. Попроси, Петрович, дежурного по полку, сегодня как раз дежурным-то есаул Метелица, офицер он хороший, не даст казаков в обиду.

— Правильно, — поддержали Бекетова остальные казаки.

— А то не выстоим, честное слово, — угрюмо пробасил Индчжугов. — Ежели зачнут мерзнуть ноги или руки, я снимусь и ребят уведу за собой. Пусть потом судит военная калека[23].

— Но-но! — прикрикнул на Индчжугова вахмистр. — Смотри у меня! Станови-и-ись!

Вахмистр подвел и выстроил наказанных под окном командирской квартиры. Скомандовав: «Шашки вон! Смирно!», вахмистр оставил в этом положении наказанных, ушел доложить о них дежурному офицеру.

Все пятеро наказанных замерли в строю с обнаженными, прижатыми к плечу шашками.

К этому времени мороз немного сдал, но все же градусник Реомюра, висевший в теневой стороне казармы, показывал 37 градусов ниже нуля[24].

Стынут у казаков ноги, руки; усы их, брови, папахи и воротники полушубков покрылись куржаком; слипаются заиндевевшие ресницы. Индчжугов, делая страшные гримасы, усиленно двигал челюстью и всеми мускулами лица и советовал товарищам делать так же.

— Оно эдак-то разогревается, лицо-то, — говорил он тихонько, не поворачивая головы. — Мы зимой на охоте завсегда так делали.

Его послушались и, гримасничая, задвигали скулами, но это помогало плохо. Первого прихватило морозом Устюгова. Почувствовав, как ему прищипнуло ухо, Устюгов тронул локтем Индчжугова:

— Глянь-ка, Григорий, кажись, ухо ознобил?

Скосив на Устюгова глаза, Индчжугов увидел, что у него побелел не только кончик уха, торчащий из-под папахи, по и вся левая щека.

— Три снегом! — приказал он Устюгову, но тот, не двинувшись с места, сказал со вздохом:

— Как же можно? Ведь увидит Зубатка-то!

— Ну и што? Эх ты, чурбан осиновый! — И, не раздумывая долго, Григорий опустил шашку, перекинул ее в левую руку и, наклонившись, захватил в рукавицу пригоршню снега. Затем он повернулся к Устюгову. — Мне-то уж все равно, — проговорил он, оттирая снегом обмороженное лицо товарища. — Семь бед — один ответ. Ну вот, и щека отошла, покраснела, и я малость посогрелся, а Зубатка, кажись, и не видел.

Хлопнув рукавицами, Индчжугов встал на прежнее место, прижал шашку к плечу.

Глядя на Индчжугова, Егора так и подмывало хотя бы потоптаться на месте, поразмять стынущие ноги, но боязнь навлечь на себя еще больший гнев командира пересилила, и он продолжал стоять недвижно. Морозом обжигало лицо, сильно зябли ноги, словно деревянная, закоченела рука с шашкой, и казалось Егору, что в жилах его стынет кровь. Злились, переговаривались между собой казаки:

— Забыл про нас вахмистр, так и знай, часа уж три стоим, не меньше!

— Должно быть, забыл!

— Замерзнем, братцы! Как есть на корню замерзнем.

— Вот она, службица казачья, а доля собачья.

— Век бы ее не было, будь она проклята!

Наконец из-за угла казармы показался вахмистр. Казаки, облегченно вздохнув, притихли. Подойдя к казакам, вахмистр окинул их взглядом, точно видел этих людей впервые, провел рукою по усам.

— Отстояли вы ровно час и пятнадцать минут. Остальные минуты его благородие дежурный по полку приказал отстоять вам в казарме при штабе, где писаря работают, понятно?

— Так точно!

— Понятно, господин вахмистр!

Слушать мою команду! Шашки в но-о-жны! Напра-оп! Направление к штабу, и дожидать меня там, бего-о-м марш!

Команду эту наказанные приняли как милость и, разминая застывшие ноги, пустились бежать, соблюдая на ходу равнение.

Глава II

По одной из улиц Антоновки верхом на своем Сивке ехал Савва Саввич. Ездил он на поля посмотреть, как протаяла земля и не пора ли уже начинать сеять.

Денек выдался безветренный, теплый. Ласково грело весеннее солнышко, ветерком наносило с полей запахом гари от весенних палов. В улице напротив школы ребятишки играли в бабки, на куче бревен старики, греясь на солнце, судачили. На крыше школы и на оконных наличниках сидели голуби и деловито ворковали, охорашиваясь, чистили носиками перышки.

Поравнявшись со стариками, Савва Саввич поднес правую руку к папахе, поздоровался, про себя же подумал:

«Сидят, разговорами займутся, а нет чтобы на пашню съездить, посмотреть, что и как».

В ограде у Саввы Саввича шла обычная для этого времени работа — подготовка к весне. Ермоха сколачивал новую борону, рыжий Никита вытесывал из березового кряжа ось к телеге, третий работник-подросток Илюшка — во дворе замешивал коням сечку. Савва Саввич спешился и с конем в поводу подошел к работникам, заговорил с Ермохой:

— Сеять будем зачинать. Залог, что у Черного камня, в самый раз подошел, можно боронить. Да и двойной пар на Усть-Сорочьей тоже протаял хорошо, бороновой зуб никак мерзлоты не хватит.

Ермоха воткнул топор носком в чурку, распрямившись, невесть для чего посмотрел на солнце и лишь тогда ответил хозяину:

— Ну-к что ж, зачинать так зачинать, наше дело десятое, хоть сегодня готовы, хоть завтра…