— Нету, — с нижних нар выглянул пожилой, худощавый китаец. — Чиво твоя хочу?

— Ты сказывал, что мазь какую-то получил сегодня, можно попользоваться?

— Можина. — Китаец скрылся под нарами, пошарил там в уголке и с баночкой поднялся наверх.

С помощью Раздобреева он осторожно снял с Егора гимнастерку. Ома местами присохла к ранам, и ее пришлось отмачивать водой. Егор только морщился да изредка скрипел зубами — на обнаженной спине его перекрещивались багровые, кровоточащие рубцы.

— Это мази шипако лучше, — говорил Сим Бо-лю, смазывая кровавые рубцы, — его боли не буду и сыколо заживи.

В то время как услужливый китаец врачевал раны Егора, Раздобреев рассказал ему, что вместе с хлебом им передали с воли и пилку по металлу.

— Так это же здорово, елки зеленые, но когда же?

— Ждать надо. Только бы дожить до того момента, когда опять эти солдаты заступят на караул. Перепилить решетку и выбраться отсюда плевое дело, а там уж Соколов с товарищами, Настасья твоя помогут.

Чтобы успокоиться от взволновавших его чувств, Егор налег на еду. Давно не едал он с таким аппетитом.

— Ведь это же Настя пекла, моя Настя, — радовался он, принимаясь за большой, вкусно пахнущий анисом калач.

А Раздобреев, тоже воспрянувший духом, продолжал рассказывать:

— Тут, конешно, не один Соколов действует, а вся их организация. В ночном деле их человек десять участвовало, не меньше, все вагоны небось снабдили и хлебом и водой. А Настасья твоя даже и вагон-то наш знает.

— Да неужели?

— Кабы не знала, как же записку-то нам передала? Я даже видел, как она к вагону нашему подходила, и калачи эти передала, и тебя звала. Не успел я ответить ей, помешала какая-то холера, часовой знак им подал, и все они в момент как растаяли.

Любо было слушать Егору эти рассказы, хотя и не спал он всю минувшую ночь и сильно болели раны на спине. Он проговорил с другом до того времени, когда в вагон к ним принесли еду — по куску хлеба и по кружке горячей воды.

Уснул Егор сразу же после «завтрака». Постепенно и все узники угомонились, притихли. Мимолетная радость их, навеянная событиями минувшей ночи, мало-помалу улетучилась. Все они хорошо понимали, что хотя и появилась надежда на возможность побега, но удастся ли он? Да и все ли доживут до того момента, когда такой случай представится, ведь смерть ожидает их каждый день.

Население вагона было самым разношерстным: активные большевики-рабочие, казаки-фронтовики, красногвардейцы и мирные жители — крестьяне, приискатели, арестованные зачастую по одному лишь подозрению в сочувствии большевикам. К числу таких принадлежал и дед Матвей — плешивый, с окладистой седой бородой добродушный старик.

Ночью Егор проснулся, заслышав снаружи вагона шум, приглушенный говор, звяк оружия. Он приподнял голову, подвигал плечами — спина хотя и болела, но не так сильно, как днем.

Звякнул замок, лязгнула отодвигаемая на роликах дверь, и тусклый свет ручного фонаря осветил лежащих на полу людей. Все они, просыпаясь, поспешно вскакивали на ноги, схватив лохмотья, служившие им постелью, жались поближе к нарам и стенкам. Жуткая тишина воцарилась в вагоне. Вооруженные японскими винтовками солдаты, входя, брали их наизготовку. Позади вошедших, в дверях и на трапе, виднелось еще не менее десятка солдат. Усатый, с квадратным лицом фельдфебель, держа в левой руке фонарь, а в правой на уровне плеча наган, хрипло выкрикнул:

— Не шевелись. Которых вызовем, выходи на середину, на допрос поведем. Выкликай, Нефедов.

Солдат, стоявший рядом с фельдфебелем, вынул из кармана шинели бумажку, пробежал ее глазами:

— Поздеев Никифор Исаевич.

— Я, — глухо откликнулся стоявший в углу приискатель из казаков Ундинской станицы.

— Выходи.

Поздеев дрожащими руками накинул на себя куртку, надел ее левым рукавом, шарил и никак не попадал в правый, так и вышел. Два конвоира подхватили его под руки, протолкнув мимо расступившихся солдат в дверь, свели вниз по трапу.

— Верхотуров Савелий Иванович, — зачитал солдат.

— Я, — отозвался с нижних нар Верхотуров.

— Выходи.

Поднимаясь на руках, Верхотуров ногами вперед сполз с нар, положил перед собой сапоги и, вынув из них портянки, начал обматывать левую ногу.

— Живо, ты. Ну! — прикрикнул на Верхотурова фельдфебель.

— Сейчас… сейчас… — заторопился Верхотуров, и, когда он надел второй сапог и встал, его также подхватили и поволокли в дверь.

— Прощайте, товарищи! — на ходу крикнул Верхотуров.

— Прощай.

— Прощай, товарищ Верхотуров.

Встретившись глазами с Раздобреевым, Верхотуров кивнул ему: прощай, Кеша.

— Прощай, Савва, помни, — успел сказать ему Раздобреев.

Фельдфебель сердито повел глазами.

— Молчать! — заорал он, вскидывая на Иннокентия наган. — Вот только пикни, сволочь!

Глаза Раздобреева заблестели, судорожно сжались кулаки, но, вовремя спохватившись, он только скрипнул зубами. Дверь захлопнулась, послышались отрывистые выкрики команды, бряцание оружия и постепенно удаляющийся топот ног. Раздобреев осторожно выглянул в люк. Заключенных окружили со всех сторон и погнали мимо вокзала.

В вагоне все разошлись по своим местам, но никто не спал. Напряженную тишину изредка нарушают тяжкие вздохи, шепотом сказанные слова. Молчит и Егор. Он часто слышал, как Раздобреев поучал своих товарищей, что если поведут на расстрел, то не идти пассивно, а кинуться на палачей и погибнуть хотя в неравном, а все-таки в бою. Не зря он крикнул Верхотурову «помни». Егор был уверен, что уведенные на расстрел товарищи последуют советам Раздобреева, — и вот сейчас там, за околицей, они наверняка нападут на своих палачей и попытаются освободиться. Кто знает, может быть, хоть одному, да удастся уйти от смерти.

Глава XXXII

С того дня, как увели на расстрел Поздеева с Верхотуровым, прошла неделя, в течение которой из вагона не вывели никого даже на допрос. Не было слышно, чтобы по ночам уводили на расстрелы и из других вагонов. Дивились узники наступившей перемене, делились своими предположениями и в большинстве сходились на том, что белогвардейцы начинают бояться мести повстанцев, чьи отряды, вероятно, где-то совсем близко. Никому из заключенных и в голову не могло прийти, что это — затишье перед бурей, что в Чите решается их участь и ходатайство перед атаманом Семеновым американского полковника возымело свое действие. В середине следующей недели в Антоновку, к подполковнику Степанову, прибыл из Читы офицер-курьер с приговором военно-полевого суда. Этот зловещий документ гласил:

Тихое, ласковое наступило утро. Люди в вагоне просыпались, лежали на нарах, тихонько разговаривали. Оправившийся от побоев Егор молча лежал на старом ватнике, положив под голову сапоги, накрытые сверху гимнастеркой. В зарешеченный люк ему видно кусочек нежно-голубого неба и край зеленой сопки, что высится сразу же за поскотиной Антоновки. Из села доносятся мерные, певучие звуки колокольного звона. На станции и возле эшелона заметно какое-то оживление, до слуха Егора доносятся голоса людей, слова команды, дробный топот ног. Приподнявшись на руках, Егор увидел в люк, как к зданию станции подошла рота японцев, а мимо эшелона, громко отпыхиваясь паром, прошумел паровоз с тремя теплушками и одним классным вагоном. Вскоре послышался свисток сцепщика, и узники почувствовали, как паровоз, мягко толкнув эшелон, подцепил его и медленно потянул из тупика к станции.