— Прямо по осужденному, взво-од, — попятившись от Спирьки, скомандовал Петухов. Конвоиры вскинули винтовки.

— Ребята… стойте, што же это вы… — Бледный, с перекошенным от ужаса лицом, Спирька шагнул навстречу смерти, и в то же время Петухов взмахнул наганом:

— Пли!

Как один человек, всколыхнулась, охнула толпа, разноголосо запричитали бабы, закрестились старики.

Спирька упал ничком, поскреб руками землю и затих. Защитная гимнастерка его побурела, набухая кровью.

Убедившись, что Былков уже мертв, Петухов обратился к старикам:

— Товарищи! Нам его хоронить время не дозволяет, так вы уж его без нас… пожалуйста!

— Сделаем, — за всех ответил высокий, с белой, во всю грудь бородою старик. — Поверх земли не бросим и домовину какую ни на есть сколотим. Вот оно как обернулось. — И сокрушенно вздохнул, перекрестившись. — Упокой, господь, грешную душу убиенного.

Глава XXVII

Тесно стало в просторном доме Саввы Саввича от поселившихся в нем пятерых офицеров Антоновского гарнизона. Они надолго обосновались в горнице, а один из них устроился даже в комнате Семена, благо, что тот жил отдельно от жены и ночевать дома стал редко. В распоряжении стариков остались теперь их спальня и кухня.

Как ни благосклонно настроен был Саввич к белым офицерам, постояльцы не нравились ему все больше и больше. По ночам часто уходили куда-то, приходили, хлопали дверями, нарушая привычный в доме покой. К тому же нередко устраивали в доме попойки, во время которых становились буйными до невозможности, и пьяные их оргии тянулись ночи напролет. Особенно досаждал старикам ночными скандалами молодой нагловатый сотник Брагин. В первый же день своего появления в доме Пантелеевых Брагин обратил внимание на Настю. Как видно привыкший к легким победам в любовных похождениях, он перехватил ее в коридоре с явным намерением облапить чернобровую молодицу, прижать в темном углу.

— Ты что это! — отступив на шаг, Настя смерила его негодующим взглядом.

— Пардон, сударыня, пардон, — все более наглея, он пытался обнять ее за талию.

— Отстань! — загораживаясь локтем левой руки и размахнувшись правой, во весь голос крикнула Настя. Из кухни на шум выглянула Макаровна, и Брагин, еле увернувшись от оплеухи, юркнул в горницу.

В эту ночь пьянка в горнице длилась до первых петухов. Обозленный неудачей с Настей, Брагин разбушевался, затеял драку с приятелями. Кончилось тем, что собутыльники наставили ему фонарей, и, связанный ими по рукам, он уснул на голом полу.

Наутро Макаровна, приютившаяся на кухне, жаловалась Савве Саввичу:

— Это что же такое будет? Посмотри-ка, что они в горнице-то натворили, подлецы. Мало того, что бесились всю ночь, никому спокою не дали, посуды-то сколько побили! Боже ты милостивый, когда же это конец-то будет этому аду кромешному?

— Ничего, ничего-о, — утешал старуху Савва Саввич, — сегодня же пожалуюсь главному ихнему да за посуду-то тово… стребую с них, вот увидишь.

Настя в тот же день перебралась с детьми в зимовье, где теперь постоянно жила скотница Матрена, оставшись в одиночестве после смерти старика.

— Хорошо, Федоровна, хорошо надумала, — обрадовалась Матрена, — вместе жить будем. Тут и тебе спокойнее, и ребятишкам твоим, и мне с вами веселее будет. Ермоха вон и крючок к двери приладил, закрываюсь по ночам-то, а все одно, боязно.

— Тогда помоги мне, тетка Матрена, перетащиться-то. Вот кольца-то тут нету для зыбки Таниной.

— А я зуб принесу бороновой, видела их под сараем, вобьем его в матку, и ладно будет. Ну, а работники приедут, тоже не беда, нары-то вон какие, хватит места для всех.

Это Настю не смущало, работники люди свои, не взяла бы лихота, не возьмет теснота. Она бы согласилась жить в землянке, лишь бы дождаться Егора живым. А он снова неизвестно где и что с ним, а по селу поползли слухи, что где-то на Ононе разбили отряд красных, что здесь, в эшелоне, среди арестованных видели местных сельчан из тех, что ушли в партизаны. Настя старалась убедить себя, что все это враки, но тревога за Егора не покидала ее ни днем, ни ночью. Чуяло Настино сердце беду, и она вскоре же нагрянула. Это случилось неделю спустя после того, как поселилась она в зимовье у Матрены.

Был вечер, на дворе темнело. В зимовье, засветив лампу, хозяйничала Настя, восьмилетний сын ее Егорка, укачав сестренку в люльке, подвешенной к потолку, тихонько сказал матери:

— Мама, уснула Танька-то.

— Хорошо, Гоша, молодец. А теперь поди помоги тетке Матрене телят отлучить.

— В стайку их загнать?

— Она скажет куда, беги.

— Ладно.

Отправив сына, Настя принялась готовить ужин, и тут в зимовье неожиданно вошел Архип.

— Здравствуй, Федоровна! — сказал он, заметно волнуясь, крестясь в передний угол.

— Здравствуй, дядя Архип. — Настя насторожилась, по встревоженному виду старика догадываясь, что не с добром он пришел в столь поздний час.

— Ну, чего так поздно? — упавшим голосом спросила она, опускаясь на скамью. — С Егором что-нибудь?

— Да нет, живой он, — замялся старик, доставая из кармана бумажку, — письмо вот от него.

Настя торопливо взяла записку, пробежала по ней глазами и охнула, бледнея, прижимая обе руки к сердцу. На грязном обрывке газеты она прочитала написанное рукой Егора:

— Боже ты мой! — только и смогла выговорить Настя и, зарыдав, уткнулась лицом в стол.

Архип зачерпнул ковшом воды, пытаясь утешить ее словами:

— Настасья, голубушка, ну что ты, ей-богу. На-ка вот водички выпей да успокойся, ради бога… Поговорим давай, что делать, как выручать-то его теперь. Соколов-то вон помочь берется в этом деле, даже и с солдатами ихними сговор поимел, письмо-то через них Егор переслал.

Настя подняла голову, вытерев заплаканное лицо фартуком, глянула на Архипа:

— Какой Соколов?

— Епифаном его зовут, кладовщиком служит при станции, струментом железнодорожным заведует и, как я понял, в большаках состоит. Да и не один он, по моему разумению, а там их при железной дороге целая, эта самая… гарнизация из рабочих. Кумекаешь теперь, что к чему?

И Настя, загоревшись надеждой, обрела живость, порывисто поднялась со скамьи, поправила платок.

— Идем к нему, дядя, скорее, к Соколову!

— Сейчас-то? Да ты што, девка, в уме? Ночь на дворе, патрули в улицах.

— Так мы же на дом к нему, дядюшка родимый, чего же тянуть-то.

— Я же только что говорил с ним, чего ишо надо? Завтра увидимся, поговорим обо всем, что надо. А сейчас нет, даже и не думай, тут до своего-то дому не знаю как добраться. Ну я пойду, пока не шибко поздно.

Настя проводила старика до ворот, возвращаясь в зимовье, остановилась около бочки с водой, прислушалась: в доме опять начиналась гулянка. Сквозь раскрытые створки кухонного окна — все остальные наглухо закрыты ставнями — доносились пьяные голоса, смех, звон посуды. Дым валил из трубы над крышей, в окно было видно суетившихся у плиты солдат-денщиков, готовящих ужин для гулеванов, даже в ограде пахло жареным мясом.

«Чтобы вам подавиться, изверги проклятые! — со злобой подумала Настя, вспомнив про пучок сухого лютика, что еще с прошлого лета висит в сарае под крышей. — Ну фарт ваш, что ребятишки меня связали по рукам и ногам, уж я бы вам, проклятым, удружила. Так бы вас угостила сегодня, что все бы вы передохли к утру-то».

Чтобы успокоиться, не расстраивать сына и Матрену, Настя умылась холодной водой, решив про себя ничего не говорить Матрене о том, что случилось с Егором, — вдруг проболтается ненароком.

Однако старуха догадалась, что хозяйка ее чем-то расстроена, и, когда сели ужинать, спросила:

— Архип-то чего приходил?

— Бабка Василиса заболела шибко. — И, дивясь своей находчивости, продолжала: — Просил прийти завтра хлеб испечь. Придется эти дни походить к ним, помогать в хозяйстве.