— Подсудимый, встать!

Спирька нехотя поднялся со скамьи и на вопрос писаря: «Как твоя фамилия?», презрительно усмехнувшись, хмыкнул:

— Тебе што, замстило? В одном взводу были все время, а как в писаря выбился, и своих признавать перестал, подлюга.

— Не груби, подсудимый, отвечай, как положено: фамилия, имя, изотчество.

— Ну Былков, Спиридон Фокеич.

— Та-ак, какого года присяги?

— Четырнадцатого.

— Партийность? Ну, кто ты: коммунист, меньшевик, эсер?

— Чего плетешь, чернильная душа! Будто не знаешь, што я все время в большевиках состою?

— Билет имеешь? Партийный билет?

— А на што мне он? Я и без билета воюю получше твоего-то.

— Садись.

Затем писарь подозвал к столу потерпевшую, молодую женщину в ситцевом сарафане, низко, по самые глаза, повязанную белым платком. Пунцовея лицом от великой стыдобушки, поднялась она на паперть и, потупившись, стала отвечать на вопросы писаря. Говорила она так тихо, что лишь стоящие поблизости партизаны расслышали: фамилия ее Петрова, зовут Агафьей, по батюшке Тимофеевна, двадцати шести лет от роду.

На паперти появились члены суда, начали усаживаться за стол. Место посредине занял председатель ревтрибунала Мартюшев, справа от него поместились Бородин и Макар, слева — командир 3-го эскадрона Рязанов и рядовой партизан Вологдин.

Все шло как обычно на суде. После всякого рода формальностей Мартюшев попросил Петрову рассказать суду, как все произошло.

— Да чего рассказывать-то? — Женщина, еще более раскрасневшись, теребила конец головного платка. — Я и так все обсказала.

— Повторите.

— Утрось все произошло. Только я подоила одну корову, ко второй подпустила теленка — и он тут, как из земли вырос.

— Кто он? Покажите и фамилию, если знаете, назовите.

— Вот этот самый, — женщина скосила глаза на Спирьку, показала на него левой рукой. — Былков по фамилии, у нас же и на фатере стоит.

— Та-ак, продолжайте дальше.

— Ну, схватил меня в беремя и в стайку поволок. Я было кричать, а он мне рот рукой зажал и… — Женщина закрыла лицо рукой, заплакала…

— Успокойтесь, гражданка, садитесь. Обвиняемый Былков, встать. Слышал, в чем тебя обвиняет гражданка Петрова?

— Слышал.

— Признаешь себя виновным?

— Ничего я не признаю. — Спирька, подбоченившись, кивнул головой на потерпевшую. — А вы поинтересовались, где у нее муж-то находится? В белых, ежели хотите знать, в дружине!

— Это не имеет значения.

— Как это не имеет значения? — удивился Спирька. — Они там, всякие белые гады, воюют супротив нас, дома у красных сжигают, людей наших убивают, а нам и поиграть нельзя с ихними бабами?

— Значит, насильство было, не отрицаешь?

— А чего мне отрицать-то? Ну побаловался чуток с контровской бабенкой, так што за беда? Быль молодцу не укора. Да и ей от этого не убыло, даже наоборот.

После этого обвиняемому задавали вопросы члены суда; особенно смутило Спирьку, когда Бородин, сверля его негодующим взглядом, спросил:

— А ты знаешь, что бывает за такие дела по нашему уставу?

После такого напоминания веселость со Спирьки как рукой сняло, и, когда Мартюшев предоставил ему последнее слово, он оробел, не зная, что и сказать в свое оправдание. Натужно кашляя, оглядывался он на партизан, ища у них сочувствия, но взгляд его натыкался на суровые, осуждающие лица.

— Ну, — торопил его Мартюшев, — говори, слушаем.

Спирька переступил с ноги на ногу, шумно вздохнул.

— Я же за советскую власть борец. Спросите Макара Михайловича, какую мы геройству проявили вон с товарищем Рязановым, благодарность нам объявили, кабы не мы с ним…

— Это к делу не относится, говори по существу.

— Я и говорю, ну виноват, ошибился маленько, но как я есть геройский красный партизан и к власти советской привержен, то прошу, чтобы, значить, шибко-то меня не наказывали из-за какой-то бабы контровой.

— Кончил?

— Кончил.

Мартюшев торопливо собрал исписанные Матафоновым листки, объявил:

— Суд удаляется на совещание.

Совещались судьи в церковной сторожке, что приютилась возле ворот. Едва они скрылись за дверью, как в ограде вновь забурлил говор, споры о том, какое Спирьке присудят наказание, по рукам пошли кисеты с табаком-зеленухой.

Спирька порядком струхнул, но храбрился для виду и, перекидываясь словами с партизанами, шутил, просил закурить.

— Шуткуешь, Былков, — покачал головой широкоплечий, рыжеусый конвоир, — а на душе небось кошки скребут?

— Да уж не без этого, — подтвердил второй конвоир.

— Вот как приговорят к плетям да всыпят с полсотни…

— Ничего-о, — бодрился Былков, слюнявя самокрутку, — на боках не репу сеять, заживут.

— Да вить стыд, ежели при всем-то честном народе.

— Были бы глаза, отмигаются.

По-иному судачат об этом же самом в группе стариков:

— Ишь, зубы-то скалит, варначи-ина!

— Не-ет, кабы чуял, што накажут по-настоящему, так не до смеху было бы.

— Это не суд, а так себе, спектакля…

— Чего-о там. Рази ворон ворону глаз выклюнет?

— Вста-ать, суд идет!

— «Именем революции…» — начал Мартюшев, выждав, когда в ограде поуляжется шум. Затем он прочел пересказ содеянного преступления и чтение закончил словами: — «А посему, руководствуясь пунктом семнадцатым устава Забайкальской повстанческой армии красных партизан, утвержденного командованием фронта, приговорили бывшего красного партизана Былкова Спиридона Фокеевича к высшей мере наказания — расстрелу».

Охнула, взволнованно загудела толпа, не ожидавшая такого сурового приговора. Мартюшев, призывая к порядку, постучал кулаком по столу, повысил голос:

— «Приговор окончательный, обжалованию не подлежит и должен быть приведен в исполнение немедленно».

Побледневший Спирька с минуту стоял молча, широко раскрытыми глазами глядя на Мартюшева.

— А я… это самое… судом не доволен, — вспомнил он наконец где-то слышанную фразу и ухватился за нее, как утопающий за соломинку. — Макар Михайлыч, заступись, я до Журавлева дойду, как я, значить, судом остаюсь недоволен…

— Хватит! — Мартюшев, глядя мимо Спирьки, кивнул головой старшему конвоя: — Товарищ Петухов, тебе поручено с конвоем, исполняй приговор.

Рыжеусый конвоир вложил шашку в ножны, взял Былкова за руку выше локтя:

— Идем!

Второй партизан ухватил Спирьку за левую руку, подошел Петухов и с ним несколько конвоиров, окружили приговоренного.

Вырываясь из рук, крепко державших его, Спирька, дико вращая глазами, озирался на судей, хрипел:

— Я же недоволен… какую вы имеете праву…

Дурным голосом взвыла, запричитала потерпевшая Петрова и к судьям:

— Не надо, не надо! Все я ему прощаю, отпустите его, не убивайте, ради бога!..

— Поздно, гражданка, поздно, — сурово оборвал ее Мартюшев, торопливо сбегая с паперти.

Спирьку чуть ли не на руках вынесли за ограду. Присмирел он, когда повели его вдоль по улице.

— Ребята, да што же это, неужто взаправду? — уговаривал он, плача. — Вить я же свой человек, вместе же с вами… за совецкую власть… Петухов… товарищ Петухов, поимей совесть. Помнишь, в разъезде-то мы с тобой чуть было не пострадали…

Петухов угрюмо молчал. Пожилой, до самых глаз заросший черной курчавой бородой, был он самым веселым человеком в эскадроне. Но сегодня Петухова как подменили: молча шагал он с наганом в руке, не глядя на осужденного.

А позади за ними валила густая толпа сельчан.

За крайними огородами села — широкая луговина, где пасутся, лежат на траве десятка полтора пестрых телят. Зеленая поляна ярко расцвечена желтыми одуванчиками и голубыми незабудками. С одной стороны далеко протянулись картофельные огороды, с другой, поодаль, в зарослях тальника, угадывается речка, выше, за поскотиной, виднеется водяная мельница, спутанные кони, телеги, дымит костерок.

Тут, за огородами, Петухов остановил конвой, придержал Спирьку за рукав, повернул его лицом к солнцу. Конвоиры выстроились шагах в десяти, изготовившись к стрельбе, лязгнули затворами винтовок. От них по обе стороны, образуя широкий проулок, расступилась притихшая толпа.