К этому времени партизаны на участке Федорова уже получили и разделили между собой добытые разъездом Сапожникова боеприпасы, пришлось по тридцать патронов на винтовку и по четыре, а некоторым бойцам и по пяти гранат. Наблюдая за боем, федоровцы попритихли, хорошо понимая, что скоро наступит их черед, и уже видели, как в ближней к ним улице, накапливаясь, выстраивались сотни вражеской конницы.

— Не робей, товарищи, не робей! — подбадривал своих бойцов Абрам, проходя вдоль цепи. — Ничего, что нас мало, дело-то не в количестве, патронов у нас теперь достаточно, гранаты есть, чего еще надо? Отобьемся.

А в это время из поселка вынеслась первая сотня вражьих конников на белых, как лебеди, лошадях.

За селом они, на ходу развертываясь лавой, взяли направление на позиции, занятые партизанами Федорова.

Раскрасневшийся, с горящими от возбуждения глазами, Федоров оторвался от бинокля, подозвал к себе Рязанова:

— Ну, Исак, жаркая будет баня. На рысях идут, гады, значит, силы берегут, в конном строю атаковать будут, не иначе.

Рязанов согласно кивнул головой:

— Должно быть, так. К тому же и сопка-то в эту сторону пологая, а кони-то у них монгольские, дюжие на побежку, холера их забери. Да и люди-то сплошь харчены да баргуты[98], разведчики наши все выведали до капли.

— То-то, я смотрю, все они в халатах. Ну, держись, Исак, надо встретить их как следует.

— Встретим и угостим тварей горячим до слез.

Предположение Абрама сбылось. Вскорости в полуверсте от партизанской цепи, когда стало видно синие, малиновые и пестрые халаты всадников, послышались гиканье, дикий визг, галопом рванулась в гору грозная лавина, над головами их короткими молниями блеснули клинки…

При виде этой стремительной, дико орущей, сверкающей обнаженными шашками рати даже у видавшего всякие виды Федорова тоскливо заныло под ложечкой, сильнее заколотилось сердце. Казалось, еще миг — и злая лавина эта захлестнет партизанскую цепь, а тех, кто уцелеет от вражеских шашек, затопчут конями. Партизаны плотнее прижимались к земле; изготовившись к стрельбе, они уже брали на мушку свирепых всадников, и страстное желание их нажать на спуск удерживал лишь властный командирский голос Федорова:

— Не стрелять. Чем ближе подпустим, тем больше будет у них урон.

А свирепый ураган все ближе и ближе, воедино слились гортанный рев баргутов, хрип задыхающихся коней и грохот копыт. Когда до них оставалось не более полусотни сажен, весь этот шум перекрыл звонкий голос Абрама:

— Отря-ад, пли!

Ахнул залп, под ноги коней полетели гранаты, от тяжкого взрыва их дрогнула земля, а в черно-бурых клубах, прорезанных желтыми языками пламени, было видно, как всадники валились с седел, кони взвивались на дыбы, падали, давили людей, а тех, кому удалось добежать до цепи, в упор расстреливали партизаны.

Когда дым и копоть от взрывов немного рассеялись, стало видно людские и конские трупы и мчавшихся обратно во весь опор уцелевших всадников.

Стрельба утихла, разгоряченные боем партизаны, сбегая вниз, шашками добивали оставшихся в живых, придавленных конями баргутов, забирали оружие, патроны. Один из партизан снял с убитого коня седло, другой позарился на голубой шелковый халат зарубленного им баргута, но, услышав суровый оклик Федорова, отпрянул от убитого.

— Это что еще такое! — размахивая наганом, орал Федоров. — Ты что, воевать пошел за свободу или мародерствовать? Чтобы больше этого не было! К стенке будем ставить за такие дела. Брать разрешаю с убитых оружие, патроны, можно седла и больше ничего.

При этих словах Михей Сапожников, успевший стянуть с убитого новые сапоги, попытался спрятать их у себя за спиной, но, видя, что это ему не удастся, с виноватой улыбкой подошел к Абраму:

— Извини, товарищ командир, нужда заставила, унты-то у меня видишь какие, хоть сегодня их брось, хоть завтра. Вот я и вздумал переобуться в эти, чего же добру-то пропадать зазря.

— Ну ладно! — сердито покосившись на Михея, отмахнулся Абрам. — Сапоги, куда ни шло, еще можно, но что-либо другое — ни в коем случае. — И, окинув взглядом усеянное трупами поле и расхаживающих по нему партизан, крикнул, напрягая голос: — А ну, кончай базар! По местам!

Только успели занять позицию, как из села показались новые сотни семеновцев, и опять на белоснежных, маленьких конях. Сначала они, как и первые, шли на рысях развернутой лавой. Но, достигнув горы, спешились и на приступ шли по-пехотному — перебежками. Но у партизан уже имелся опыт, снова они открыли огонь, лишь подпустив беляков вплотную. И опять баргуты отступили, унося с собой раненых, а десятка полтора из них, пронизанные пулями партизан, остались лежать навечно на скате чужой, неласковой сопки.

К полудню было отбито три атаки баргутов. Отразили партизаны и четвертую, а в это время баргуты глубоким рейдом обошли партизан с тыла, вихрем налетели на коноводов. Поздно заметили врагов партизаны, и, когда ударили по ним залпом, баргуты успели захватить почти половину партизанских коней и зарубить восьмерых коноводов.

С полудня семеновцы прекратили атаки, а, укрываясь за домами и сараями сельчан, обстреливали позиции партизан из винтовок. Короткими очередями выстукивали пулеметы, на сопках за селом маячили их наблюдатели. Партизаны на стрельбу белых не отвечали, берегли патроны, но и отступать не решались, понимая, что отступление под огнем пулеметов в открытой местности было бы для них гибельным.

Воспользовавшись затишьем, партизаны сумели отправить раненых и даже убитых в тыл, в ближайшее село, и теперь, лежа за камнями и гребнем сопки, наблюдали за противником, жевали всухомятку мороженые калачи и шаньги, судачили:

— Отбились, кажись, на стрельбу перешли, гады.

— Вряд ли осмелятся атаковать-то, вон сколько их поклали.

— Эх, скорее бы вечер.

— Далеко еще до него, ну да ничего, отлежимся.

Но предположения партизан не сбылись: к вечеру беляки возобновили атаки и снова были отбиты. После того как отразили атаку, Федоров заметил в бинокль, что на участке Музгина что-то неладное: большая группа музгинских всадников отделилась от отряда и рысью пошла вниз по Газимуру, а в это время оставшиеся музгинцы вели с горы реденькую перестрелку с белыми.

Прискакавший от Музгина гонец доложил Абраму:

— Схитрил наш командир, патронов-то у нас на одну понюшку осталось, он и сообразил: человек тридцать в отступ отправил, а патроны у них забрал до единого и тем раздал, какие прикрывать их остались.

— Вон оно что-о, — протянул нахмурившийся Абрам. — Потери большие у вас?

— В последнюю ихнюю атаку пятерых у нас убили, ну и раненых человек десять, в их числе и комиссар Семенихин.

— Тяжело?

— Чижало. Увезли его в Трубачеву. Старуха там есть, травами лечит, может, выпользует.

Отослав гонца, Абрам распорядился заготовить побольше камней, которые могут пригодиться в рукопашной схватке, когда кончатся патроны. А их осталось по две-три штуки на винтовку и на всех четыре гранаты.

И, стараясь не думать, что будет дальше, шел вдоль гребня, подбадривая своих бойцов:

— Веселей, братва, есть чем отбиваться, а там уж и ночь наступит. Дружней за дело.

А партизаны и так старались, не щадя своих сил, — шашками и прикладами долбили мерзлую землю, выворачивали из нее камни, сносили их, кучками раскладывали вдоль гребня, хорошо понимая, что камни эти пригодятся, когда кончатся патроны, при отражении нового нападения.

К счастью партизан, белые больше не отважились на новые атаки, и Федоров облегченно вздохнул, когда кроваво-красное закатное солнце скрылось за далекими сопками в верховьях Газимура.

Музгин уходил со своих позиций последним. Следом за отрядом Федорова он отослал со взводом своих партизан Аксенова, а сам остался на сопке. Уже совсем стемнело, когда он с десятком оставшихся с ним партизан покинул сопку, помчался дорогой вниз по Газимуру. Все более темнело, с северо-запада, закрывая темно-синее звездное небо, надвигалась белесая снежная туча. Вот она уже закрыла собою тонюсенький серебристый серпик молодого месяца, в темноте замельтешили первые снежинки, начал подувать ветерок.