Лихим плясуном был Яшка, но тут хлебнул много лишнего, потому и не слушаются его одеревеневшие ноги, не хотят ни вприсядку пуститься, ни отстукивать залихватскую чечетку. Топчется Гагерь на одном месте, как бык на льду, трясет кудрями, заливаясь счастливым смехом, и, перестав плясать, шатаясь, идет к хозяину.

— Михайлыч, Тимофей Михайлыч, — бормочет Яшка, тяжело опускаясь на стул, — наробились за летечко-то, вот они, ручки-то, какие, гляди! — Яшка кидает на стол, кажет хозяину черные, в твердых мозолях ладони. — А сколько я этими руками земли повыкидывал. Несвышным к земляной работе впятером не выкидать за день, сколько я один выкидывал. Зато есть на што и попить теперь, погулять с друзьями, вот оно, золотце-то.

Яшка расстегнул воротник рубахи, вытянул за ремешок висевший на шее тяжелый замшевый мешочек.

— Рассчитаться хочу с тобой за все, что запито, заедено…

Волчьим блеском загорелись глаза Шкарубы, в руке его мелко задрожало блюдечко, когда Яшка кинул в него щепоть золотого песку.

— Хватит?

— Спасибо, Яша.

— Мало? По глазам вижу — мало, на еще, жадюга, не жалуйся на Яшку, да налей-ка мне еще черпачок, в горле пересохло.

До поздней ночи пировали приискатели, и, когда всех повалил сон, хозяин отвел Яшку, уложив его на нары, укрыл своим тулупом.

Утром Шкаруба поднялся, как всегда, чуть свет. Еще не взошло солнце, иней лежит на заборах, на крышах домов и амбаров, холодком тянет с Тынды, а Шкаруба уже бродит по ограде, обнесенной высоким крепким забором, проверяет тяжеловесные замки на амбарах. Большое хозяйство у Шкарубы, в этих амбарах хранятся у него и пушнина: шкурки белок, лисиц и соболей, и большие запасы муки, овса, мяса, и бочки со спиртом. Всего имеется вдоволь для заезжих и захожих приискателей, для торговли с тунгусами.

Осмотрев хозяйство, Тимофей идет в заезжую избу, в ту половину ее, где живут его работники.

Когда хозяин вошел в избу, работники — тщедушный одноглазый Сидор и белобрысый глуповатый Глебко — сидели за столом, завтракали, обслуживала их заспанная, повязанная пестрым платком, сердитая спросонья работница Фекла.

— Долгонько прохлаждаетесь, — вместо приветствия проворчал хозяин, оглядывая избу, — белый день на дворе-то, а вы еще только чаюете.

— До свету поднялись, — ответил Сидор, вставая из-за стола и крестясь в передний угол, — Глебко вон и коней напоил, а я им овса задал. Куда ехать-то сегодня, по сено, што ли?

— Никуда не надо ехать, золотарь тут один окочурился, могилку ему надо выкопать и захоронить сегодня же.

— Ну-к что ж, захороним, не впервой.

Хозяин повернулся, чтобы идти, и, уже держась за дверную скобу, остановился, заговорил более мягким, отеческим тоном:

— А что, Сидор, ежели запречь коня да и увезти его сразу? Пока там могилку копаете, он полежит в телеге…

— Можно и так, — согласился Сидор, почесывая жиденькую бороденку, — заодно уж. А лежать-то ему не все ли равно где, что на нарах, что в телеге.

— Тогда так и сделаем, а как захороните, то и бутылочку разопьете за обедом, помяните упокойничка.

Завернутого в мешковину покойника вынесли из постоялки ногами вперед, уложили в телегу. Сердобольный Сидор подложил под голову умершего его же старенькую телогрейку, сказал со вздохом:

— Отходил по приискам, бедолага, отмучился.

Из приискателей проводить умершего вышли Яков Гагерь и Микула Беда, остальных не могли добудиться.

Яшка отвернул край мешковины, в последний раз посмотрел на застывшее, воскового цвета лицо покойного, с темными кругами под глазами и огуречными семечками, прилипшими к мокрой клочкастой бороде.

— Прощай, дядя Кеха, — Яшка снял шапку, склонил кудрявую голову, — земля тебе пухом.

Все последовали его примеру, Микула, перекрестившись на восток, промолвил:

— Хороший был работяга и компанейский, душа человек, царство ему небесное. И что оно с ним приключилось-то?

— Господь его знает, — отозвался Шкаруба. — Может, стукнул его кто-нибудь из ваших, до драки у вас доходило вечерось, а может, и с вина сгорел, такое тоже бывает.

— Бывает, — уныло подтвердил Микула.

Шкаруба надел шапку, кивнул работникам:

— Езжайте!

Проводив умершего, Шкаруба пригласил к себе обоих приискателей «помянуть покойника». Те охотно согласились и следом за хозяином, через просторные темные сени, прошли в светлую, чисто побеленную избу, с русской печью в одном углу и широкой кроватью за ситцевым пологом в другом.

На столе в переднем углу шумел самовар, а в кути около жарко топившейся печки хлопотала хозяйка дома, вкусно пахло топленым маслом.

В жар бросило Яшку, когда он, глянув в куть, встретился взглядом с чернобровой розовощекой хозяйкой. Уж такой-то она показалась ему раскрасавицей — и телом ладная, и лицо кровь с молоком, и брови как нарисованные.

— Проходите, гостюшки дорогие, — проговорила она певучим приятным голосом и, потупившись, согнула в полупоклоне дородный стан, — проходите, отведайте нашего хлеба-соли.

Стыдясь за свои измазанные глиной штаны и грязные ичиги, Яшка на носках, чтоб не загрязнить пол, прошел к столу, сел на скамью, рядом примостился Микула. Ему, как и Яшке, в диковину такая чистота и уют, потому и чувствовал себя неловко в этом богатом доме и, робко оглядевшись вокруг, шепнул другу:

— Вот как люди живут, бож-же ты мой милостливый!

Яшка, глаз не сводивший с красавицы хозяйки, толкнул Микулу ногой под столом: «Молчи».

Перед ними вмиг появились горячие пельмени, вареные яйца и соленые грузди, а хозяин уже раскупорил бутылку, наполнил водкой стаканы:

— Помянем раба божьего…

— Иннокентия, — подсказал Микула.

— Иннокентия, упокой господь его душеньку.

— Царство ему небесное.

— Вечная память.

От щедрой выпивки, вкусной еды и доброты хозяев приискатели осмелели, Микула даже пытался запеть: «Голова ль ты моя удалая», а Яшка все заговаривал с хозяйкой, упросил пригубить из его стакана, назвав ее при этом Наташей. Хозяин же, делая вид, что не замечает Яшкиных вольностей, усердно подливал в стаканы водки, упрашивал:

— Кушайте, пожалуйста.

— Спасибо, Тимофей Михайлыч, Наталья Борисовна, Наташенька! — От полноты чувств охмелевший Яшка, чуть не задохнувшись, рванул на себе ворот рубахи, выдернул за ремень мешочек с золотом. — Дозволь одарить, Наташенька, тут у меня самородочек есть, на петуха походит, прямо-таки вылитый петушок. — Яшка торопливо развязал мешочек, запустил в него руку, пошарил там, пошарил, бормоча изменившимся голосом: — Что такое, куда же он девался? Да и вообще-то… два фунта было… с гаком… а тут, — Яшка подкинул мешочек на руке, — фунт, не больше.

Веселость с Яшки как рукой сняло; трезвея, с потемневшим лицом глянул он на хозяйку, но она уже отошла в куть, стоя спиной к гостям, подгребала клюкой угли в печке.

— Что такое, Яша, — откупоривая новую бутылку, спросил хозяин, стараясь не глядеть на Якова, — самородок потерял? Неужто украли?

— Да, украли, — глухим злобным голосом буркнул Яков и дернул за рукав Микулу: — Идем, нагулялись, хватит.

Злая обида перекипала в Яшке, уже у порога, нахлобучивая на голову шапку, он обернулся к Шкарубе, процедил сквозь стиснутые зубы:

— Ну, спасибо, хозяин, век не забудем твоей ласки. Харчей сготовь нам на дорогу.

Постоялый двор Шкарубы приискатели покинули утром, на восходе солнца. С котомками за плечами, гуськом выходили они на узенькую тропку, что была прямее колесной дороги и часто сворачивала с нее в тайгу, взбегая на косогоры и горные перевалы.

Уже обнажился лес, кругом, куда ни глянь, темнела тайга, желто-бурая заветошавшая трава густо припудрена инеем, воздух чист и прозрачен, дышится легко, а впереди далекий утомительный путь, ночевки у костров. Но это не страшит приискателей, была бы еда, а она есть у них: и сухарей в котомках достаточно, и вяленого мяса, — хватит продуктов на всю дорогу, хоть и дорого обошлись они приискателям. Об этом и разговорились золотари на первой же стоянке у ручья, где решили отдохнуть, сварить чайку, — ведь прошли-то уже более двадцати верст.